Вадим Сухачевский - Завещание Императора
27
Трубы Господни
Ибо прежде дней тех не было возмездия для человека
Захария (8:10)
…Ибо!.. — Маленький Иван Иваныч понемногу снова впадал в привычную для него ажиотацию. — Близок, ибо, очень близок может быть час расплаты! — возгласил он, восставая с табурета, и, несмотря на свой округлый горб и трогательно маленький рост, поистине грозен он был в этот миг. — И в ужасе ниц падут те, кто увидит, как на глазах рушится сотворенный ими рай — ибо прежде явятся в мир посланцы Лукавого и возвестят вместо небесного рая ложный рай земной! И пышущие здоровьем тогда позавидуют последнему прокаженному из лепрозория! И вострубят в тот час трубы!.. Имеющий уши — да прислушается! Ибо, возможно, близок уже, ох, как близок их приводящий в трепет глас!..
— Ближе уж, кажется, и некуда, — продолжая хрумкать яблоком, куда менее торжественно подтвердил большой Иван Иванович.
— И грянет гром, и займется полымя над страной... — все более грозно вещал маленький Иван Иваныч, — над тою страной, которая будет ближе к тем неумолимым трубам в сей страшный миг!..
— И охота вам, сударь, жуть эдакую... — не выдержав, наконец встрял Бурмасов. — Так хорошо сидели... Коньяк вот еще не кончился...
Но Маленький не унимался:
— ...И воспылает страна, — продолжал он стращать, — и перекинет смертное пламя свое на иные страны, проспавшие сей роковой час!..
Теперь уже вмешался фон Штраубе:
— Позвольте, уж не эту ли страну и не этот ли, нынешний час вы случаем имеете в виду?
— И снова не могу не отметить вашу проницательность, — мигом успокоившись, сказал маленький Иван Иванович.
— Это уж да: что дано — то дано, — согласился другой Иван Иванович и дожевал остатки яблока вместе с огрызком и даже черенком.
* * *
Теперь уже, стоило прикрыть глаза, вставало неотвязно: черная, как деготь, вода в проруби и огромная синяя звезда вдали...
* * *
Бурмасов некоторое время сидел, задумчивый. Наконец произнес:
— Чем же вам все-таки, господа (уж не знаю, что вы за такие провидцы), чем, не пойму, вам отечество-то наше эдак не угодило?
— Нам?! — удивился Большой.
— Будь я проклят, если что-нибудь подобное говорил! — возмутился Маленький.
— Ну, там, разве что какими-то мелочами, — а чтобы так, вообще... О, нет!.. — проговорил большой Иван Иванович.
— И в конце концов, не по мелочам же судить!.. — добавил маленький Иван Иванович. — Хотя кое-что, соглашусь, порой, конечно, и вызывает... Но право же, право — сущие мелочи!
— Ну, это вы даже, пожалуй, чересчур деликатно, — признал Бурмасов. — Преизрядно сидит в нас всяческой дряни, слов нет. Ленивы, нерасторопны, тут никак не возразишь. До Бахуса весьма охочи...
— А кто, скажите, кто без греха?! — вставил маленький Иван Иванович.
Бурмасов, однако, перейдя к самообличительству, уже не унимался:
— На чужое заримся — в этом наш брат, поди, любого в мире обскочет... Вечно прем куда-то, разуму вопреки. Петру бы, императору нашему, к примеру, не со шведом, а с туркой бы воевать — может, грелись бы сейчас где-нибудь в Царьграде, на берегу Босфора; нет же, нелегкая понесла чуть не в Лапландию! Драпать — так до Полтавы, строить — так на болоте, — другого, что ли, места не было? На болоте да на костях!.. И покуда пинка не дадут — ни на что не подвигнемся: вон, Москву православную только что ленивый дотла не сжигал (так что полымем нас тоже не шибко-то напугаешь)... Ну, понятно, дороги — это уж само собой... И подлецов, если по правде, хватает... Да вот хоть бы, к примеру...
— Панасёнков... — с готовностью подсказал большой Иван Иванович.
Василий заморгал удивленно:
— Как?..
— Панасёнков, — повторил на сей раз Маленький. — Слыхивали как-то, что большо-о-ой подлец.
— Уж и по фамилии видно, что шельма, — согласно кивнул Бурмасов.
— Часом не знакомы?
— Не имел удовольствия, — буркнул он. — Уж не полагаете ли вы, сударь, что я со всеми подлецами России знаюсь? Сотню-другую, коль поднатужусь, наверно, назову, а ежели вы вдруг захотели бы всех поименно — то, полагаю, и до второго пришествия не пересчитали бы... Только назовите мне, судари, хоть одну страну, где все живут по-херувимски! Руку даю на отсечение — не найдете такой!
— О, безусловно! — согласился большой Иван Иванович.
— Не подлежит ни малейшему сомнению! — с жаром подтвердил маленький Иван Иванович.
— И подлецов повсюду несчитанно! — продолжил Бурмасов.
— Всецело разделяю!
— Как тут возразишь?!
— И мерзости во всяком народе столько при желании можно наковырять! — принялся рассуждать уже в обратную сторону Василий. — Французишки-лягушатники — скупы, за последний свой сантим удавиться готовы. Англичане чванливы; даже тем, что овсяную кашу по утрам лопают, которой у меня бы и лакей погнушался, и тем чванятся. Итальяшки — те лентяи похуже нашего брата, только еще по амурной части блудливые. Немчура... — Он взглянул на фон Штраубе. — Ладно, ладно, что мы всё, вправду, по Европам? Если взять тех же цыган или жидов... А китайцы! У живого человека жилы вытягивают! А что уж едят!.. Саранчу да жареных червей! Мы при кругосветном походе к ним в Шанхай заходили, так я своими глазами, ей-Богу, наблюдал; право, чуть не стошнило. А в Австралии аборигены — так те вообще друг друга уплетают за милую душу, для них же мозги соседа на ужин — что для нас какой-нибудь жюльен. Как, хорошенькие порядочки?
— Хорошего чуть, — кивнул большой Иван Иванович, а Маленький философически заметил:
— Да уж, сколько стран — столько обычаев, что тут еще возразишь?
Теперь глаза Бурмасова смотрели на них сурово, налитые правотой.
— Так что ж вы, господа, — спросил он, — одну Русь-матушку геенной огненной стращаете? За какие такие особые, позвольте спросить, грехи?
— О, нет, вы не поняли!
— Право же, совершенно не так истолковали! — взвились Иван Иванычи, при этом Маленький смотрел на фон Штраубе, словно призывая его в судьи.
Лейтенант счел себя вправе вмешаться.
— Очевидно, господа имели в виду, — сказал он, — по крайней мере, я так понял, — вовсе не кару за какие-либо грехи, а, что ли, некую нашу особую миссию.
— Вот!
— Zwar so! [Именно так! (нем.)].
— Je suis ravi! [Я восхищен! (фр.)].
— Лучше, клянусь, не скажешь!
— Да, да, именно — миссию! — наперебой загомонили Иван Иванычи.
— Полымем зайтись под фанфары — хорошенькая, нечего сказать, миссия! — пробурчал Василий.
— А как быть с теми же святыми? — запальчиво спросил маленький Иван Иваныч. — Кара им такая, по-вашему — теснить душу свою в изнывающей от тления плоти? Никак нет-с! Именно что она самая — миссия! И высочайшая из всех мыслимых, к тому же!
— Что еще, ежели не миссия? — подтвердил Большой.
— Миссия, заключающаяся в том, чтобы предуготовить других... Впрочем, стоит ли повторяться — мы, собственно, с этого и начали разговор. Но для того, чтобы предуготовить весь мир — тут мало одного или нескольких подвижников! Тут нужен по меньшей мере целый народ! Тяжела и велика в этом случае миссия, выпавшая на его долю!..
Фон Штраубе вдруг заметил, что глаза Бурмасова наполнились ужасом, и причиной этому были явно не слова Маленького Иваныча, а нечто иное — то, что Василий узрел позади Иваныча Большого. Лейтенант проследил за его взглядом и на миг обмер. Из горба верзилы, прорвав простыню, торчало наружу огромное перо цвета воронова крыла.
Тот, не сразу сообразив, куда они смотрят, наконец потянул руку за спину, нащупал там перо и проговорил несколько смущенно:
— М-да, господа, тесновато, право... И крайне, скажу вам, неудобно... — С этими словами, более не таясь, он повел могучими плечами, простыня сползла к пояснице, обнажив атлетический торс, а на спине, там, где лишь только что был уродливый горб, обнаружились помятые, казалось, изломанные черные крылья, но, обретя свободу, они тут же стали расправляться, пока не разметнулись во всю ширь и не заполонили пространство от стены до стены. Разминая крылья, гигант взмахнул ими несколько раз, и порывы ветра, несущего какую-то не мирскую прохладу, на минуту разогнали клубившийся по кабинету пар. Затем он сложил крылья, которые оказались настолько больше даже их гиганта обладателя, что добрая половина каждого крыла теперь возлежала на мраморном полу, и по-прежнему оправдывающимся голосом произнес: — Пардон, господа. Коли все равно — то я уж эдак, если позволите.
Маленький, поначалу взиравший на действия своего сотоварища с легкой досадой, в конце концов, смирившись, махнул коротенькой ручкой.
— Ладно, господа, — вздохнул он. — Уж ежели так, ежели на то пошло... — Вслед за тем тоже пошевелил плечиками, избавляясь от простыни, и за спиной у него затрепетали небольшие белоснежные крылышки. На лице коротышки отобразилось облегчение. — Да, — после того, как немного размялся и сложил за спиной крылышки, удовлетворенно сказал он, — так оно гораздо привычнее... Вы нас, надеюсь, простите за такую вольность, господа...
