Вадим Сухачевский - Завещание Императора
— Святой Мокий, был такой... По пояс в ледяной воде часами стояли, как святой Авдей. Пардон, волчий кал ели. — Бурмасова аж передернуло но большой Иван Иваныч продолжал неумолимо: — Нательные язвы свои расковыривали и солью посыпали. Язык себе протыкали раскаленным стержнем, как это делал святой...
— Да, да, как святой Антроп. Мерси, — остановил его маленький Иван Иваныч. И, не обращая внимания на то, что Бурмасов в эту минуту напоминал человека, томимого зубной болью, безучастно к его мукам продолжил: — А зачем, спрошу я вас?! Во имя чего?!
— Ясно: плоть извести, — поспешил ответить Бурмасов, надеясь на том завершить малоаппетитный разговор. — Однако же, господа... — и потянулся к бутылке.
Но маленький Иван Иваныч опередил его.
— Ах, оставьте вы! — сказал он несколько раздраженно. И после того, как Бурмасов подчинился, убрал руку с бутылки, Маленький подтвердил: — Именно: плоть извести! Дабы она, плоть, не служила цепью, сковывающей с этим миром, полным соблазнов и всяческих прекрас! Дабы расставание с ним было ежеминутно желанным! Если угодно — жертвуя мгновениями, предуготавливали себя к Вечности! Исключали из бытия ту самую неожиданность, о которой вы давеча изволили тут... А, глядя на них, и иные, порой вполне благополучно живущие смертные нет-нет да и постигали ничего не стоящую сиюминутность жизненных благ, посему та маленькая неожиданность, которую вы (признаюсь, я так и не понял почему) назвали здесь Безносой и Костлявой, уже не воспринималась ими столь трагически.
Бурмасов, не привыкший выслушивать столь пространные тирады, не приправляя их выпивкой, кажется, перестал что-либо из слов Иван Иваныча понимать и лишь тоскливо поглядывал на стоящую без дела бутылку. Фон Штраубе, однако, хотя Василий при этом смотрел на него укоризненно, не удержавшись, вмешался в разговор.
— И все-таки позволю себе сделать предположение, господа, — сказал он, — что заботят вас не столько судьбы отдельных людей и их, как вы давеча тут изволили говорить, "предуготовленность к неизбежному", сколько судьба и эта самая предуготовленность целых стран, быть может, даже — всего нашего мира. Несколько минут назад вы почти впрямую так и сказали — я слышал сквозь сон. И во время прошлой нашей встречи делали довольно недвусмысленные намеки по сути на то же самое.
Иван Иванычи застыли, некоторое время глядя на него обескураженно.
— Oh, — потрясенный, воскликнул наконец маленький Иван Иваныч, — comme il est de surveillance! [О, как он наблюдателен! (фр.)].
— Ich bin gar nicht verwundert, — отозвался несколько менее подверженный эмоциональным всплескам большой Иван Иванович. — Man mass sich immer erinnern, mit wem wir handeln! [Я ничуть не удивлен. Надо всегда помнить, с кем мы имеем дело! (нем.)].
А маленький Иван Иванович прибавил:
— Yes, if we at all did not trust in his origin, he would confirm it now undoubtedly! [Да, если бы мы даже не верили в его происхождение, он, несомненно, подтвердил бы его сейчас! (англ.)].
Еще некоторое время они оживленно между собой переговаривались на каких-то вовсе не знакомых фон Штраубе языках, — проскальзывало там и польское "пшеканье", и китайское мяуканье, и что-то, наверно, понятное разве только во времена Вавилонского столпотворения, и что-то вовсе уж, кажется, не людское, — пока в ходе этой перепалки наконец снова не вернулись к русскому.
— Я восхищен! — произнес маленький Иван Иваныч. — Хотя, в сущности, зная, кто вы...
Иван Иваныч Большой перебил его:
— Предлагаю, господа, выпить за проницательность нашего друга!
Наконец-таки и Бурмасов, до сих пор пребывавший в некоторой прострации от заумной беседы, взглянул на фон Штраубе с благосклонностью, поспешил наполнить всем рюмки и торопливо поднять свою:
— За тебя, брат!
— Поддерживаю!
— С превеликим удовольствием! — подхватили оба Иван Иваныча одновременно.
Выпив вслед за остальными, фон Штраубе, к явному неудовольствию Бурмасова, предложил:
— Быть может, господа, мы все-таки вернемся к нашему разговору?
— Oh, certainment! [О, разумеется! (фр.)].
— Как же иначе!
— Otherwise, what have we begun it for! [Для чего мы его тогда начали! (англ.)].
— Невже ж, на вашу думку, ми могли б залишити цу размову без подвиження? [Неужели же, по-вашему, мы бы могли оставить этот разговор без продолжения? (укр.)] — наперебой загалдели многоязыко Иван Иванычи.
— Итак?.. — сказал фон Штраубе, опасаясь, что они в полиглотстве своем перескочат на какой-нибудь санскрит или арамейский. — Начав несколько издалека, вы наконец приблизились, не так ли, к судьбам стран и целого мира. Я внимательно слушаю вас, господа.
Вид у обоих Иван Иванычей мигом сделался серьезным донельзя.
— Что ж, — прокашлявшись, приступил к разговору меньший из них, — извольте. Но сперва посмотрим на это любопытное изображение, столь кстати помещенное тут. — Он указал на верх стены, туда, где на панно под искрами, хлынувшими с черного неба, в муках гибла Помпея. Ужас и отчаянье были запечатлены на лицах людей, бессильно прикрывающихся руками от кары небесной. — Обратите внимание, — продолжал Маленький, — на дорогие одежды этих несчастных, на весь этот прекрасный город, на роскошные дома. И в то же время — на те страдания, которые несет этим людям внезапная, неумолимая стихия! Добавлю: в действительности все было еще ужаснее, чем тут запечатлено!
— Намного, намного ужаснее! — подтвердил Иван Иваныч Большой.
— Ибо здесь схвачен один только миг, — пояснил Маленький. — А если вернуться всего на несколько мгновений назад, — что, по-вашему, делали эти люди? Они наслаждались жизнью, пировали, вкушали самые изысканные яства (о, они в этом были великие знатоки!), предавались самым утонченным любовным излишествам...
— В банях, кстати, нежились, — не преминул вставить Большой Иван Иванович.
— Без сомнения! — кивнул Маленький. — И вот после этого земного парадиза внезапно... Оно и самое страшное — что столь внезапно!.. Внезапно сама инферна разверзлась и сейчас вберет их в себя! А что будет в следующий миг? О, по счастью, вам это не дано увидеть!.. Посмотрите на этого изнеженного юношу с прекрасным лицом, с белоснежной, как у девицы, кожей, — несколько минут назад, перед тем, как он в смятении выбежал из дома, эту кожу умасливала драгоценными восточными маслами дюжина юных рабынь; однако, еще миг — и раскаленный пепел изувечит это тело, опалит волосы, усыпет язвами лицо. Нет, сразу он не умрет; ослепший, он будет стенать — не столько даже от боли, сколько мучимый памятью о своей сладостной жизни — пока наконец не накроет его крылами смерть!.. А эта холеная римлянка! Смотрите, она все еще пытается прикрыть рукой свое дитя. Она скончается первой, а дитя ее, этот мальчик, пережив мать всего на несколько мгновений, в муках умирая, будет недоумевать — почему в эту смертную минуту он остался один, куда делся целый сонм рабынь, выполнявших всякую его прихоть? И вот уж эту запредельную муку, это недоумение ни одному художнику не под силу изобразить! А этот мужчина, простерший руки к обезумевшему небу!..
— Он только что ушел с дружеской пирушки, — смакуя коньяк, пояснил Большой. — В нем еще свежа память о несказанных кипрских винах, о паштете из соловьиных язычков...
— Однако ж, странно, — попытался вклиниться в разговор Бурмасов. — Вы рассказываете обо всем этом так, словно сами там побывали... Вам не кажется ли, господа, что это несколько чересчур?..
Но Иван Иванычи оставили его реплику без внимания. Маленький подхватил вслед за Большим:
— ...Да, да, именно из соловьиных! По части гурманства равных им, пожалуй что, не было... И каково ему в этот страшный миг своим изнеженным ртом вдыхать смертное гарево вулкана?.. Но — довольно!..
— Да уж, пожалуй, — согласился Бурмасов, но Маленький, не слушая его, продолжал:
— Довольно примеров!.. Можно бы еще вспомнить про Атлантиду, про Лемурию — ничуть не менее утонченные и погибшие ничуть не менее ужасно...
Бурмасов, порядком утомившийся от всех этих страстей, наконец не выдержал:
— Уж это вы откуда можете знать?!
— Не знали бы — наверно, не говорили б, — довольно буднично отозвался большой Иван Иваныч, так же обыденно закусывая коньяк невесть откуда появившимся у него в руке антоновским яблоком.
Маленький, между тем, на время несколько притушив эмоции, продолжал:
— Сказанного, по-моему, и так более чем достаточно. Подведем, посему, некоторый итог. Помпея тут — лишь один из примеров, коим несть числа. Итог же таков. Страшна не столько сама, как недавно изволили выразиться их сиятельство, Безносая, сколько та пропасть, которую люди, по неведенью, иногда способны для себя предуготовить: пропасть между сотворенным ими сладостным раем на земле и тем адом, в который они так легко и внезапно могут в любую минуту сверзиться. Не случайно мы начали наш разговор со святых угодников: оные мужи всеми силами стремились преуменьшить эту пропасть. Страдали от самостязаний? О, да! Но тем самым избавляли себя от гораздо более тягостных мучений и страданий, ибо что может быть страшней, чем низвергнуться в бездну из рая, пускай даже рукотворного, призрачного? И то же самое можно сказать о городах, о той же, к примеру, Помпее. И, коли на то пошло, о народах целых! Да обо всем мире, наконец, если он в какой-то миг слишком возблагоденствует, и лень ему будет заглянуть даже на один миг вперед! Ибо!..
