Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
— Часы, что ли? — хрипло выдавил Степан, тыча мозолистым пальцем в узел шестеренок.
— Почти. Только сложнее. Степан, каркас на тебе. Золото и вся эта механика. Ошибешься — переплавим. Илья, твой выход — малахит. Тот кусок из дальнего угла, с «волной». Выведешь в зеркало.
Они молчали, переваривая увиденное. Для них это был хаотичный набор деталей, помноженный на безумные сроки.
— Григорий Пантелеич, помилуйте, — наконец выдохнул Степан. — Три недели… Тут работы на месяцы, если по уму делать.
Опытный мастер констатировал факт. Имел право. Однако, встретившись с моим взглядом, он осекся.
— Месяцы — роскошь, которой у нас нет. Есть двадцать один день. И мы уложимся. Просто потому, что другого выхода нет.
Аврал накрыл мастерскую с головой. Забыв о Париже, команда переключилась на новый, сверхсрочный и никому не понятный проект. Я стал дирижером этого безумия, его демиургом и единственным носителем замысла.
На следующий день, точно по расписанию, внизу звякнул входной колокольчик. Жуковский. В лихорадке последних суток я совершенно упустил из виду нашу договоренность.
В торговом зале царила тишина. Гость нашелся у дальней витрины. Никакой покупательской жадности, никакой оценки каратов. Склонив голову набок, он замер перед аквамариновой диадемой, словно пытался уловить исходящий от нее звук. Слушал холодный блеск камней, считывал застывшую в металле партитуру.
— Василий Андреевич, — я обозначил свое присутствие, стараясь не спугнуть момент. — Рад вас видеть.
Он обернулся. На лице — знакомая меланхоличная улыбка.
— Григорий Пантелеевич. Не помешал? У вас тут… — взгляд поэта скользнул по залу, остановившись на суматохе в мастерской, видимой через стеклянную стену, — воздух как перед грозой.
— Контролируемый шторм, — уклончиво отозвался я. — Пойдемте, покажу вам свое детище.
Маршрут я выстроил сознательно: от готовых изделий к «кухне» — материалам и эскизам. Жуковский смотрел на них как на законченные строфы.
Остановившись у перстня с сапфиром, он покачал головой:
— Здесь камень кричит. Оправа слишком тяжела, она давит ему на горло.
Зато у жемчужной броши лицо его просветлело:
— А здесь — шепот. Каждая жемчужина знает свое место, они ведут тихую беседу.
Удивительно. Он замечал нюансы, недоступные моим самым состоятельным клиентам. Поэт же.
Вот оно. Недостающее звено. Жуковский давал мне то, чего не мог предложить никто другой — облекал технические решения в поэтическую форму. Где я видел механику, он видел метафору. Пожалуй, лишь мадам Лавуазье с ее острым умом могла бы составить ему достойную партию в этом диалоге, но сегодня торговый зал был отдан на откуп ее помощницам.
— Вы работаете с судьбами, Григорий Пантелеевич, — произнес он, задержав взгляд на набалдашнике моей трости, где скалилась золотая саламандра. — Опасное ремесло. Опаснее, чем рифмовать строки. Слово можно вычеркнуть, переписать. Камень же, единожды ограненный, ошибок не прощает.
Мы переместились в кабинет. Я разлил чай. Разговор, начавшись с вежливых банальностей, быстро набрал глубину. Неожиданно для самого себя я начал рассказывать о текущем заказе. Причем не о рычагах, эксцентриках и оптике, а о сути. О том, как мертвый узор малахита обязан стать морем, а свет — главным действующим лицом драмы.
Он слушал, не перебивая, в глазах его загорался огонек сотворчества. Понимание было абсолютным.
— Вы хотите запереть стихию, — выдохнул он, когда я замолчал. — Изобразить, верней дать почувствовать дыхание океана… Это… дерзко. Почти кощунственно.
Все же у таких творческих людей разум работает как-то иначе.
Глядя на него, я невольно начал считать. Пушкин. Сейчас, в феврале 1809-го, ему… девять. Девять лет. Где-то бегает мальчишка, который перевернет этот мир, а передо мной сидит тот, кто проложит ему дорогу. Этот скромный, печальный человек — живой мост в «золотой век», о котором я читал в учебниках. И я сейчас пью чай прямо посреди этого моста. Ощущение сюрреализма происходящего кольнуло.
Визит Жуковского вдохновил. Он подтвердил главное: я не сошел с ума. Моя затея — попытка написать поэму в камне — достойна жить.
Когда за гостем закрылась дверь, оставив в воздухе легкий шлейф высоких материй, я вернулся к верстаку. Усталость исчезла. Теперь я создавал произведение искусства, получившее благословение первого поэта Империи. С такой санкцией можно и горы свернуть. Или, в моем случае, превратить камень в воду.
Первая неделя сгорела в лихорадке. Мастерская билась в агонии, подстегиваемая моим темпом. Сон превратился в непозволительную роскошь, еда — в досадную необходимость заправки организма топливом. Воздух провонял раскаленным металлом и едкой каменной пылью, скрипевшей на зубах.
«Малахитовый Грот» поглотил меня без остатка. С Ильей мы часами совершали ритуальные танцы вокруг зеленой глыбы, просвечивая ее мощными лампами. Спорили до хрипоты. Я заставлял его делать пробные срезы, выискивая верный угол атаки диска. Нам нужно было не просто распилить породу — требовалось вскрыть ее душу, обнажив рисунок застывшего шторма.
Со Степаном было не легче. Приходилось стоять у него над душой, пока он, матерясь в густую бороду, выгибал на оправке тончайшие золотые элементы. И это еще помимо моей непосредственной работы. Но я был рад, что мастера все же увлеклись в заказ Жозефины и делали его без моего участия, просто на энтузиазме, в свободное время. Я гордился этим, хотя и не подавал виду.
— Григорий Пантелеич, помилуйте, допуск — тоньше паутины! — рычал Степа, откладывая штихель дрожащей рукой. — Чуть дернешься — и в переплавку.
— Дернешься — переплавишь, — спокойно отвечал я. — И так до тех пор, пока не выйдет идеально.
Он злился, скрипел зубами, зато делал. На верстаке постепенно вырастал золотой риф: причудливо изогнутые «кораллы», крошечные жемчужные «раковины» с потайными замками. Это было странно для них, ведь мастера видели только фрагменты общей картины. Ведь я не давал им конечный эскиз, который лежал в кабинете.
Однако вторая война, развязанная мной же, требовала жертв. Работа над «Зеркалом Судьбы».
На третьи сутки оборону прорвали. В кабинет ввалилась делегация: Илья и Степан, похожие на шахтеров после обвала — грязные, с воспаленными глазами.
— Беда, Григорий Пантелеич. — Илья сунул мне под нос кусок черного обсидиана. — Не идет.
Камень лег под лупу. Зеркальная полировка была убита: по поверхности змеилась предательская сетка микротрещин.
— Это что?
— Сколы, — обреченно выдохнул Степан. — Как только начинаем резать рельеф, он сыплется. Хрупкий, зараза. Два образца уже в помойке. К основному прикасаться страшно. Может, вы сами?..
Внутри мгновенно закипела злость. Меня выдернули из потока, принеся проблему, которую обязаны были разгрызть сами.
Камень вернулся в мозолистую ладонь Ильи. Я обвел их тяжелым взглядом.
— Инструкции у вас есть. Расчеты — тоже. Я назвал вас мастерами и доверил работу.
