Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
— Чего же вы встали передо мной, как нашкодившие гимназисты? Думайте. Ищите. Подбирайте абразив, меняйте угловую скорость. Пробуйте притиры — свинец, дерево, кожа, черт лысой! Я дал вам направление, но ноги переставлять за вас не собираюсь. Либо вы решаете эту задачу, либо я ошибся не в камне, а в мастерах.
Я демонстративно отвернулся к чертежам. За спиной послышался тяжелый вздох Степана и шарканье удаляющихся ног. Жестко? Безусловно. Совесть кольнула где-то там вдалеке, но я загнал ее куда поглубже.
Я еще в молодости прошел через такое. Мой наставник, гениальный и невыносимый старик, точно так же бросил меня один на один с капризным австралийским опалом. Неделя ада, три испорченные заготовки, ненависть ко всему миру — и внезапное озарение на грани нервного срыва. Именно тогда я перестал быть учеником по факту.
Метод рискованный. Они могли сломаться, послать меня к черту и уйти. Но ставка сделана. Я бросил их в воду: выплывут — станут героями, утонут — значит, не судьба.
В этой сумасшедшей круговерти еще одна деталь выбивалась из ритма. Кулибин. Человек, ответственный за «французский» заказ, самоустранился. Целыми днями он не вылезал из своего угла, колдуя над многострадальным двигателем. Это был какой-то усовершенствованный, не тот, что в гильоширной машине. Из кулибинской вотчины доносились чихание механики, металлический кашель и отборная брань — агрегат глох, обороты плавали. Старик был черен тучей, но гордость — штука упрямая: за помощью он не шел.
Вместо этого он решил схитрить.
Поздно вечером, когда я, выжатый досуха, тупо смотрел на очередную деталь заказа, над которой мучился полдня, дверь кабинета скрипнула. На пороге возник Иван Петрович с двумя дымящимися кружками.
— Гляжу, совсем ты себя загнал, Пантелеич, — пробурчал он, водружая одну кружку на стол. — На вот, согрейся.
В нос ударил пряный аромат меда и трав. Горячий сбитень. Жест был настолько неожиданным, что я на секунду потерял дар речи.
— Спасибо, Иван Петрович.
Уходить он не спешил. Изобразив живой интерес к моим бумагам, он склонился над столом. Взгляд цепко выхватил лист со схемой музыкального блока.
— Это что за хитрость? — палец ткнул в эскиз. — Гребенку пилить надумал, как в табакерке?
— Планировал…
— Пищать будет, — безапелляционно отрезал механик, прихлебывая из своей кружки. — Как комар над ухом. Для дешевой побрякушки сойдет, а тут вещь серьезная же… Звук нужен другой. Долгий.
Он отставил сбитень, выхватил авторучку и прямо поверх моего чертежа начал набрасывать схему.
— А ежели не гребенка, а молоточки? И бить не по зубьям, а по колокольцам? Махоньким, из разного сплава. Каждый в свой тон вывести. Тут тебе целая симфония выйдет — чистый звук, хрустальный. Как весенняя капель.
Я наблюдал за ручкой в его руке и восхищался изяществом маневра. Он предлагал услугу, цену которой знал прекрасно. Помощь сейчас давала ему полное моральное право потребовать ответной любезности позже, сохранив лицо. Тонкая игра, достойная уважения. Вот же старый интриган.
— Это гениально, Иван Петрович, — я говорил абсолютно серьезно. — Мне бы такое в голову не пришло.
— То-то же, — удовлетворенно крякнул старик. — Ладно, давай сюда свои выкладки. Музыку беру на себя. Сделаю в лучшем виде.
Схватив лист, он, довольный собой, удалился в свою берлогу. Битва продолжалась, но теперь у меня появился неожиданный и мощный союзник.
Сутки слились в единую серую полосу. Единственным хронометром остался огарок свечи на верстаке: догорел — значит, пролетело несколько часов. Кофе перестал бодрить, превратившись в горькую бурую жижу, которую организм принимал чисто механически. Руки била крупная дрожь усталости, но стоило пальцам сомкнуться на рукояти инструмента, как тремор исчезал, сменяясь ледяной, хирургической точностью. Работать сквозь тахикардию стало новой нормой. Назовите это одержимостью, но по-другому я не умею: проект должен выпить из меня все соки, иначе «магии» не случится. Так было всегда, а получив молодое и крепкое тело, превратилось чуть ли не в обязательный ритуал. Да и последствия удара стилетом уже не так беспокоили. Трость стала больше привычкой, чем реально необходимой вещью.
Забаррикадировавшись ширмой в своем углу, я ушел в микромир. Рождалась душа будущего шедевра — «Русалка». Резец вгрызался в плотную, слоистую структуру бивня мамонта. Материал сопротивлялся, вибрировал, пел под сталью на высокой, комариной ноте. Живая кость, не чета мертвому камню. Лицо размером с ноготь мизинца прорабатывалось иглами. Вместо стандартной кукольной маски я вытаскивал из материала живую, загадочную эмоцию. Следом пошли волосы. Тончайшая, как паутина, золотая проволока свивалась в жгуты и прядь за прядью вживлялась в кость. Под лупой это напоминало генную инженерию: я создавал существо.
Из-за стены, из владений Кулибина, доносились странные звуки. Привычный металлический лязг уступил место переливчатым звонам. Старый механик, запершись в своей каморке, колдовал над акустикой. Он отливал крошечные колокольчики из своего секретного сплава, а затем часами сидел с камертоном, подгоняя тональность надфилем. Периодически мастерскую накрывала волна хрустальных, почти неземных звуков — старик тестировал гаммы. Удивительно, но этот звон действовал как успокоительное.
Команда тоже вышла на проектную мощность. Илья, пройдя через стадию отчаяния и истерик, расколол проблему обсидиана. Осунувшийся, с лихорадочным блеском в глазах, он продемонстрировал Степану новый состав пасты: смесь алмазной пыли, гусиного жира и воска. Технологию полировки малахитового «моря» тоже изменили: грубое сукно уступило место мягкой замше, пропитанной маслом. Поверхность приобрела глубокую, влажную текстуру.
Степан, в свою очередь, творил невозможное с металлом. Каркас и система рефлекторов требовали ювелирной точности, от которой у обычного кузнеца свело бы пальцы, но он гнул посеребренные пластины, выверяя каждый градус уклона.
Наблюдая за ними через стеклянную стену, я приходил к мысли, что шоковая терапия сработала. Они сплотились. Доходило до смешного: застряв на чертежах «Зеркала Судьбы», они притащили к своему верстаку Кулибина. Оторвавшись от колокольчиков, Иван Петрович долго чесал затылок, а затем, схватив кусок мела, начал расписывать кинематику прямо на грязном полу. Илья и Степан смотрели на эти белые линии как на скрижали завета.
За двое суток до бала кабинет превратился в бункер. Все лишние были выставлены за дверь. Началась финальная интеграция.
Посторонний наблюдатель увидел бы хаос. Но из этого хаоса проступал порядок. На дно ларца лег отполированный малахит. Заднюю стенку закрыли ажурные перламутровые панели. Затаив дыхание, я вживил в сердце конструкции сложнейший узел с «Русалкой».
Под вечер заглянул Кулибин. Без лишних слов он водрузил на стол музыкальный модуль, собранный в единый блок. Устройство напоминало диковинного стального паука, чьи лапки-молоточки нависали над рядом блестящих колокольцев. Мы состыковали его с основным приводом. Щелчок — и шестеренки вошли
