Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
— Ну, с Богом, — прохрипел старик.
Я выпроводил и его. Дверь захлопнулась. Интрига звенела в воздухе, натянутая до предела. Все фрагменты головоломки заняли свои места. Сложится ли из них картина — на этот вопрос ответа не знал даже я.
Последний вечер перед балом оставил меня одного.
Мастерская вымерла. Грохот молотов и визг станков стихли. На столе, укрытом тяжелым темно-зеленым бархатом, стояло материализованное безумие трех недель. Заказ собран.
Измеряя шагами кабинет, я кружил вокруг стола, как акула, не решаясь на атаку. Тело ныло, в глазах пульсировали темные пятна — плата за бессонные ночи. Нервы были на пределе.
В голове, как назойливая муха, билась мысль: а если просчитался? Если кинематику заклинит? Если оптика даст искажения, и вместо магии выйдет дешевый балаган? Завтра, в Гатчине, под прицелом сотен насмешливых глаз, пан или пропал. Середины не будет.
Остановившись у окна, я глянул наружу. Петербург тонул в морозной дымке. Забавная штука — судьба. Одна случайная встреча с поэтом, одна метафора — и вот я стою на краю пропасти.
Хватит. Пора.
Лампы погасли одна за другой. Комнату затопила тьма, и лишь одинокая восковая свеча осталась часовым на краю стола.
Пальцы коснулись холодного, тяжелого бархата. Пульс был явно учащенным. Медленно, задерживая дыхание, я потянул ткань на себя.
В слабом пятне света возник ларец. Простая форма: основание и задняя стенка из черного эбена в матовом золоте. Зато фронт и бока — чистый горный хрусталь в тончайшей раме. Ящик, драгоценный аквариум, приглашающий заглянуть в бездну.
Палец нашел скрытый фиксатор на фигурке ракушки на нижней грани ящика — едва слышный щелчок.
Механизм ожил. Верхняя панель, она же крышка, плавно поползла вверх и опустилась на заднюю стенку, трансформируясь в вертикальный экран. Скрытая кинематика работала безупречно. Внутренняя сторона панели, инкрустированная перламутром, поймала огонек свечи, отозвавшись мягким, лунным сиянием.
Синхронно сработала оптика. Система посеребренных рефлекторов и цветных фильтров, вмонтированная в базу, перехватила единственный луч свечи. Преломив его, линзы залили пространство внутри куба призрачным, зеленовато-синим свечением.
Малахитовое дно преобразилось. Янтарный лак сработал как надо: камень исчез, уступив место «воде». Вздыбленная, застывшая волна обрела глубину и влажный блеск. Свет дробился на гранях, имитируя бегущую рябь, а хрустальные стенки, усыпанные необработанными кристаллами, вспыхнули искрами, превращаясь в своды подводного грота.
Послышался первый аккорд — чистый, долгий звон. Колокольчики Кулибина вступили в партию, рождая мелодию, похожую на падение капель в пещере.
Под этот аккомпанемент из-за малахитовой волны поднялась фигурка. Русалка. Слоновая кость и золотая проволока. Движение было абсолютно плавным, синусоидальным — никаких рывков. Она вынырнула «из пучины», замерла в точке фокуса, вспыхнув в лучах рефлекторов, и так же медленно ушла обратно, растворяясь в тени волны.
Я смотрел, забыв про кислород. Работает. Все, что было скрыто, разрозненно при сборке, теперь сложилось в единую экосистему. На дне малахитового моря, среди хрустального песка, функциональные детали — оправы для колец и серег — мимикрировали под золотые кораллы и перламутровые раковины.
Фигурка исчезла. Музыка растаяла в воздухе. Финал.
В темноте по щекам поползли «мокрые дорожки». Нервы, натянутые как струны последние три недели, лопнули. Это была банальная физиологическая разрядка. Губы сами собой растянулись в улыбку — глупую, счастливую гримасу мальчишки, собравшего свой первый вечный двигатель. Я сделал это.
Я бережно нажал на фигурку ракушки, шкатулка опустила крышку. Подводное царство свернулось, снова став строгим черным ящиком. Это станет новой веткой малахитового набора императрицы.
Завтра бал. И этот карманный театр станет моим главным калибром.
Глава 21
Сквозь морозную мглу проступал гигантский Гатчинский дворец, сияющий тысячами огней, своеобразный корабль-призрак, дрейфующий в балтийской ночи. Стоило полозьям с противным скрежетом замереть на укатанном насте у парадного подъезда, как глаза резануло от контраста. Слишком ярко, оглушительно громко. И до тошноты чужеродно для моего сознания, привыкшего к совсем иным ритмам.
— Приехали, мастер, — бас Толстого вернул к реальности.
Граф грузно выбрался из саней, расправляя широкие плечи. Парадный мундир сидел на нем как влитой, предупреждая окружающих об опасности. В предстоящей навигации ему отводилась роль тяжелого атомного ледокола, обязанного прокладывать фарватер, пока я буду маневрировать.
Выбравшись следом, я одернул новый, сшитый Фрелихом фрак. Сукно безупречного качества, крой идеальный, но ощущение чужой шкуры не проходило. Пальцы привычно сжали прохладный металл набалдашника трости — саламандра наверное единственная здесь понимала мое состояние.
Следом, путаясь в полах и едва не выронив ношу, на снег вывалился Прошка. В своем добротном, простом кафтане подмастерья он выглядел нелепо и трогательно на фоне имперской позолоты и мрамора. Расширенные глаза мальчишки бегали по сторонам от восторга, пока руки судорожно прижимали к груди крупный ларец, укрытый тяжелым бархатом.
Зачем тащить мальчишку в это змеиное гнездо? Использование его как носильщика стало бы нерациональной тратой ресурса. Присутствие Прошки здесь — рассчитанная социальная диверсия, шпилька, вогнанная под ноготь местному сословному чванству. Местная знать должна усвоить: моя мастерская — не театр одного актера, а системное предприятие, «кузница», где талант и усердие имеют больший удельный вес, чем родословная. Сын кухарки на императорском приеме. Пусть смотрят и давятся желчью, шепчутся. Сплетни — лучшая рекламная кампания, которую нельзя купить за деньги.
Подъем по широкой, залитой светом лестнице дался нелегко. Спертый воздух ударил в нос, словно химическая атака. Какофония бала — обрывки музыки, фальшивый смех, звон бокалов — обрушилась лавиной. У входа в главный зал нас уже караулил Воронцов. Заметив Прошку, граф удивленно вскинул бровь, однако от комментариев воздержался, уже зная меня как облупленного, раз взял — значит надо. Штурмовая группа собрана, боекомплект загружен.
Мы вошли внутрь.
Атмосфера разительно отличалась от прошлого маскарада. Открытые лица делали обстановку более угрожающей. Отсутствие масок лишало защиты: каждый взгляд и вежливая улыбка, мимолетный жест — все сканировалось, анализировалось и подшивалось в папки компромата. Появление нашей компании вызвало рябь на воде. Музыка продолжала играть, но шум голосов поблизости стих, будто выключили звук. Десятки глаз сфокусировались на нас. Они видели странную процессию: наглый Поставщик Двора, опирающийся на трость с саламандрой, его покровитель-бретер с репутацией убийцы, худородный дворянин Воронцов и трясущийся от страха мальчишка с таинственной ношей.
Не успели мы преодолеть и пары саженей по паркету, как толпа расступилась, выпуская навстречу Жан-Пьера Дюваля. Француз плыл, сияя, как начищенный самовар.
— Мэтр Григорий! Какая встреча! — его голос сочился патокой, в которой легко можно увязнуть и задохнуться.
Он расшаркивался, изображая бурную радость, будто
