Бренная любовь - Элизабет Хэнд
– Здесь прямо другой мир.
– Так и есть, – с улыбкой произнесла Ларкин и покрепче стиснула его пальцы. – Сейчас в последний раз свернем – и мы на месте.
Рука об руку они шагали по петляющей дорожке и наконец приблизились к мостику, с обеих сторон обрамленному ивами. Когда они проходили под ним, Дэниел увидел крутую лестницу наверх. Он помедлил и вопросительно взглянул на Ларкин. Та с улыбкой помотала головой.
– Нам сюда, – сказала она, показывая пальцем на воду.
Дэниел обернулся.
– Ты живешь на нэрроуботе?!
– Дом, милый дом.
– Невероятно! Первый раз встречаю человека, который живет на воде.
– Все когда-то бывает впервые.
Старая деревянная канальная лодка была тридцати футов в длину и семи в ширину, невысокая – Дэниел при желании мог бы перегнуться через перила и поставить локти на крышу, – с длинным заостренным носом, круглыми окошками в желтых рамах и крошечной кормой в форме полумесяца, на которой стояли горшки с плющом, спускавшим зеленые плети прямо в воду. Нэрроубот был пришвартован потрепанными канатами к черным столбикам на самом краю бечевника. Зелено-красно-голубой, точно цыганская кибитка, он был расписан полустертыми золочеными арабесками. На корме горело золотом название судна: «Королева Куксферри»[40].
– Ларкин, это потрясающе! Ты потрясающая. – Дэниел засмеялся и раскинул руки в стороны. – Нэрроубот, подумать только! Вдвоем-то мы поместимся?
Ларкин улыбнулась.
– Зайди и увидишь.
Она шагнула на крошечную корму, нашла под горшком ключ и открыла дверь. Дэниел дождался, пока она войдет, затем последовал за ней.
– Ух ты, – выдохнул Дэниел. – Чувствую себя Алисой, съевшей волшебный пирожок.
Помещение впереди было темным и тесным, как чулан. Что-то мягкое и душистое обвилось вокруг шеи Дэниела, и тут же накатили непрошенные воспоминания о мансардной комнате в доме Сиры, о струящихся сквозь пальцы шелках и ощущении, что впереди – невозможная бесконечная тьма… Во рту при этом возник маслянистый привкус опаленной лососевой кожи, а перед глазами – пульсация радужного света. Не успел он окликнуть Ларкин, как впереди задрожал и постепенно окреп тусклый свет. Она стояла под свисающим с потолка керосиновым фонарем.
– Будь очень осторожен. Ты ведь выше меня, а здесь…
– Ай!
Поздно: Дэниел врезался головой в балку, отчего фонарь впереди закачался. Он выбросил руку в сторону, чтобы ухватиться за что-нибудь, но ее тут же поймала Ларкин. Она взяла обе его руки и опустила к бокам.
– Сюда, Дэниел, – прошептала она, привлекая его к себе.
Кисло-сладкий поцелуй. Дэниел положил ладонь на щеку Ларкин, и на мгновение ему показалось, что пальцы проходят сквозь нее, а в следующий миг его целиком окутало тепло ее плоти. Ничто более их не разделяло: лишь тепло, сладость на языке и цветочный аромат. Он ошеломленно бормотал ее имя, а она лучисто глядела на него зелеными глазами.
– Не смотри.
Слова эти, казалось, предназначались другому: Ларкин чуть повернула голову и глядела в темноте на того, кого он не видел и не слышал. Дэниел заморгал.
У ее глаз не было зрачков, только радужка: две звезды, взорвавшиеся осколками бутылочного стекла. Сияющие лучи струились, прерывались, затем вновь сливались в зыбкие потоки цвета моря под тяжелыми тучами, цвета молодой весенней листвы напросвет, исчерна-зеленые, рдяно-зеленые, малахитовые. В этих зеленых волнах плескались крошечные завитки красного, похожие на извивающихся личинок: подползая к границам радужной оболочки, они взрывались и растворялись в млечной белизне. Дэниел, затаив дыхание, наблюдал за Ларкин и в ужасе ждал, что этот взгляд она обратит и на него.
Однако Ларкин как будто забыла о его существовании.
– Первый плод, совершенный бутон: девять ветвей обломились, не удержав меня, – сказала она детским голосом, чистым и очень тихим – будто дитя в темноте пыталось успокоить себя напевом. – Девять ветвей, совершенный бутон, первый плод: плоть.
Она подняла руку, закрываясь от света лампы и вглядываясь в тени.
– Этот господин заслуживает доброты и учтивого обращения, – произнесла она. – Он пришел сюда без злого умысла и по доброй воле.
Дэниел хотел заговорить, но горло горело. В голове пронеслись все предостережения, какие он слышал об этой женщине: Она на препаратах, и Ник это знает… Она очень опасна… Пограничное состояние…
Не успел он отпрянуть, как Ларкин вновь повернулась к нему. Взгляд ее зеленых глаз больше не вселял ужас, наоборот, ласкал и манил.
– Останься, – прошептала Ларкин; ее щеки горели, в голосе звучал мягкий приказ. – Останься со мной.
– Хорошо, – отозвался Дэниел; страх как рукой сняло. – Господи, конечно, я останусь!
Она привлекла его к себе, хлестнула душистым кружевом волос по лицу и повела дальше по узкому проходу. Изнутри нэрроубот был невероятно тесный, однако вмещал многое: круглые окошки, оплетенные плющом и жимолостью, белые сугробы яблоневого цвета, зажженные свечи, источавшие аромат меда и напоенного солнцем клевера. Они подошли к алькову, обрамленному дубовыми панелями с резьбой из желудей, дубовых листьев и рябиновых гроздей. В алькове стояла широкая кровать, на которой вполне могли поместиться двое. Дэниел позволил втянуть себя на мятое домотканое покрывало тускло-зеленого цвета, тут и там пронзенное колючими побегами терновника, усыпанными бело-розовыми бутонами. Ларкин крепко держала его за запястья и настойчиво тянула на себя, однако больно не было. Когда Дэниел опустился на колени рядом с ней, под его ногой с тихим треском лопнуло что-то маленькое и круглое.
Ларкин молчала; ее губы скользили по его шее, груди. Он хотел расстегнуть рубашку, но оказалось, что она уже это сделала. По обнаженной коже сперва побежал холодок, затем разлилось влажное тепло. Она накрыла ладонями его соски; он застонал бы, но не мог, просто не мог издать ни звука. Сладкий мед на губах. Мед во рту, в ноздрях и легких. Дэниел испугался, что захлебнется, но мед оказался летучим и легким, как апрельский дождь, он омыл его с головы до груди и стал растекаться по кровати, впитываться в покрывало, испаряться. Все пахло ею: медом, солью и цветами.
– Войди же, – сказала Ларкин.
Дэниел скинул обувь, носки, брюки. Когда вещи упали с кровати, что-то грохнуло и рассыпалось по полу горстью стеклянных шариков. На узкой полке у кровати горела белая свеча. По резному дубу стекали длинные ручейки воска, а над пламенем порхали мотыльки. У них были заостренные крылья цвета ржавчины и кукурузных зерен, припыленные золотом, и
