Бренная любовь - Элизабет Хэнд
– Войди.
Дэниел обернулся. Ларкин полулежала, разметав волны рыжевато-каштановых волос по подушкам. Она была совершенно нага; ее темное платье он сперва ошибочно принял за тень, но нет, Ларкин не отбрасывала тени. На голой шее по-прежнему мерцало ожерелье из гагатовых бусин и золотистых стрекоз. В отблесках свечей их крылья, казалось, мелко дрожали, как в полете.
– Ларкин, – прошептал Дэниел.
– Войди…
У нее были небольшие крепкие груди и темно-коричневые ареолы в форме анютиных глазок, а сами соски темно-красные, почти фиолетовые. Дэниел обхватил их ладонями. Чувство было такое, словно он набрал полные горсти яблоневого цвета. Когда он нагнулся поцеловать ее, то задел членом мягкий холмик у нее между ног. Она тут же раздвинула ноги; он скользнул рукой по ее гладкому животу вниз, к внутренней стороне бедра, чувствуя тепло и влагу. Что-то прилипло к его пальцам. Он бросил взгляд вниз и увидел на пальцах белые лепестки, уже начавшие буреть по краям.
А потом Ларкин взяла его за подбородок и повернула лицом к себе, раздвигая ноги еще шире. Она поцеловала Дэниела, прикусила его губу, затем стала мягко давить ему на плечи, пока его голова не оказалась у нее между ног. На вкус Ларкин была как жимолость, сладкая зелень и соль. Млечное тепло разлилось по его пальцам и языку; когда она кончила, теплая жидкость выступила не только промеж ее половых губ, но и на внутренней стороне бедер, как капли древесного сока на ободранной коре.
Когда Дэниел отстранился, она тихо вскрикнула; он не разобрал слов, но это точно было не его имя. Он стал целовать ее грудь, губы и почувствовал приближение оргазма. Со стоном войдя в нее, он почти сразу кончил; белые капли-жемчужины брызнули на ее темные лобковые волосы.
– Ларкин…
Дэниел положил голову ей на ногу и зажмурился. От блеска свечей перед глазами плясали фантомные звездные вспышки. Он погладил ее ногу, ощутил тугие мышцы икры; тонкие волоски на ее коже стояли дыбом от мурашек. Опять что-то пристало к пальцам; Дэниел открыл глаза, ожидая увидеть белые лепестки с бурой каймой или опавший лист.
Это было ни то, ни другое. Сперва Дэниелу почудилось, что он ненароком поймал мотылька, но между указательным и большим пальцами оказалось пушистое перышко с белым краем, испестренное красно-бурыми, темно-оранжевыми и янтарными прожилками. Он попытался смахнуть его, но оно прилипло к влажной коже.
– Странно, – сказал он и резко сел, отчего голова сразу пошла кругом.
Ларкин уже спала, лежа на боку. Он задумчиво улыбнулся, набросив на нее покрывало, зевнул и снял перо с пальцев о край полки. Горевшая на ней свеча превратилась в белый полумесяц, рассыпающий золотые искры. В оплывшем воске увяз мотылек; Дэниел смотрел, как дернулись и замерли его перистые, похожие на вайи папоротника усики.
– Прости, дружок.
Он задул пламя, лег рядом с Ларкин и заснул.
Очнулся от того, что она вновь льнула к нему. Дэниелу еще никогда не выпадало таких долгих ночей; часы капали, как вода в колодец; его пальцы и губы вновь и вновь оказывались внутри нее, вокруг нее, везде, бесконечно. Когда он наконец в изнеможении упал на кровать, Ларкин лежала рядом и смотрела в потолок широко распахнутыми глазами.
Ночью Дэниел просыпался еще дважды – или так ему показалось. В первый раз он просто лежал в темноте, держа руку на спине Ларкин. Он не сразу сообразил, где находится, да и потом еще долго вслушивался в тишину, пытаясь различить хоть какие-нибудь звуки снаружи, которые могли бы объяснить мягкое покачивание кровати под ними.
Однако ночь была тишайшая – таких тихих ночей на его памяти в Лондоне еще не бывало. Ни пьяного пения, ни криков, ни гула уборочной техники или машин. Ничего. Комнату заполнял тусклый свет – лунный, но скорее зеленоватый, чем голубой. От этого очертания незнакомых предметов казались еще более странными: высокий изгиб откидного сиденья, узкий темный проход от носа к корме, растопыренные пальцы уличных гераней на фоне неба. Дэниел сел и выглянул в иллюминатор напротив кровати.
Снаружи был зеленый мир: млечно-зеленый, подернутый перламутровым сиянием, словно Дэниел глядел на него сквозь воду. Тут и там возникали и гасли изумрудные всполохи; где-то далеко загорелась и тотчас погасла синяя точка, словно кто-то накрыл ладонью искрящийся голубой огонек. Дэниел был слишком потрясен, чтобы испытывать ужас или гадать, сон это или явь. Рядом спала Ларкин; прядь волос у самых ее губ дрожала от дыхания.
Он не знал, сколько часов разглядывал зыбкое мерцание зеленого мира за окном; волны воздуха, жара или иной непостижимой стихии поминутно захлестывали его, придавая ему все новые формы, как миллиарды лет тому назад неослабный ток воды и выбросы раскаленной жижи из мягкого сердца планеты создавали новый рельеф бессолнечного мира, лежавшего под милями и милями морских толщ. В какой-то миг Дэниел услышал голоса, похожие на электрический треск, но потом, взбурлив, они утихли. В другой раз прямо за окном что-то пронеслось – нечто размытое, похожее на огромное крыло или древесный сук, одетый пышной листвой.
Затем Дэниел, по-видимому, вновь уснул, потому что через некоторое время он резко пришел в себя – в ужасе, с замиранием сердца, – от крика, вернее, от протяжного низкого воя, за которым последовало три отрывистых гудка, напоминающих рев противотуманного горна.
Нет, то был не горн. Кричала сова – Дэниел никогда не слышал уханья совы, но узнал звук по фильмам. Он осмотрелся и увидел, что Ларкин сидит в кровати и широко распахнутыми от ужаса глазами смотрит в окно.
– Все хорошо, – сонно пробормотал он и попытался уложить Ларкин обратно в постель.
Член опять отвердел; Дэниел поцеловал Ларкин в шею. Ее кожа была соленой от пота.
– Это просто сова. Из зоосада улетела, наверное…
Не сумев побороть сон, он опять отключился – даже влечение не помогло. На третий раз он проснулся окончательно. Он был один в лодке на Риджентс-канале. Кто-то открыл окно. Ивовые листья были разбросаны по покрывалу и липли к стенам. Комнату наполнял серый промозглый свет. Дэниел, дрожа, прижал к себе одеяло и осмотрелся в поисках Ларкин.
– Ларкин? Ларкин, ты здесь?
Лишь свесив ноги с края кровати и встав на пол, Дэниел обнаружил, что весь пол усыпан желудями: одни были целые, другие раздавленные, с вывернутыми наружу сливочными внутренностями, третьи уже пустили корешки и
