Кир Булычев - Покушение

А в Москве у германского посла графа Мирбаха угнали из гаража его роскошный посольский автомобиль. И его не нашли!

В тот же день глупо погиб знаменитый актер и бузотер Мамонт-Дальский. Он попал под трамвай, и ему отрезало ноги. Современник писал: «Это был гений и беспутство, олицетворение Кина, к тому же к концу своей мятежной жизни он бросил сцену и объявился убежденным анархистом.

Тот же современник писал в дневнике: «Гастрономические впечатления: икра зернистая черная — 38 рублей фунт, красная — 10 руб., десяток огурцов — 10 руб., коробка сардин — 16 руб.».

Судя по всему, черная икра еще не стала исключительным лакомством.

Особенно если «костюм пиджачный обходился в 800 руб., а шляпа — в 60 рублей. Вот и живи на 625 р. в месяц!» — пишет чиновник, который и при большевиках чиновник.

Что еще происходило в те дни? На Адриатическом море французская подводная лодка взорвала австрийский дредноут «Св. Иштван». На заседании ЦИК 15 июня представители меньшевиков и правых эсеров исключены из ЦИК.

Тот же современник восклицал: «Теперь там остались одни большевики. При каком царе Горохе царствовала только одна партия?» 20 июня началась страшная жара.

В городе ходили слухи об убийстве Николая II. В Петрограде убили большевика Володарского, а Трибунал вынес смертный приговор командующему Балтийским флотом А. Щастному за то, что он намеревался устроить заговор и скинуть большевиков.

Обвинение было стандартным. Щастного расстреляли.

Часть Черноморского флота возвратилась в Севастополь из Новороссийска, остальные по приказу Москвы взорваны.

Большевики готовились к Съезду Советов и ликвидации верных пока союзников — левых эсеров.

Блюмкина не выгнали с работы. В ликвидации левых эсеров ему была отведена важная роль.

Глава 4

6 ИЮЛЯ 1918 г.

Утром 6 июля недавно снятый с должности заведующего отделом борьбы с иностранными разведкам Яков Григорьевич Блюмкин, двадцати лет от роду, по партийной принадлежности — левый эсер, пришел в общий отдел и взял у Любочки чистый бланк. Потом пошел к себе в кабинет, который никто у него не отнял, и сам напечатал двумя пальцами такой текст:

Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией уполномочивает ее члена, Якова Блюмкина, и представителя революционного трибунала Николая.

Андреева войти непосредственно в переговоры с господином германским послом в России графом Вильгельмом Мирбахом по делу, имеющему непосредственное отношение к самому господину германскому послу.

Полюбовавшись на убедительно выглядевший документ, Блюмкин достал какую-то хозяйственную бумагу и скопировал подпись Ксенофонтова. Получилось мало похоже, но это не играло роли, потому что подпись Ксенофонтова никому за пределами Рождественки не была известна.

С мандатом в черной папке Блюмкин поднялся к Председателю.

Дзержинский прочел мандат, поправил опечатку и размашисто подписался.

Потом недобро улыбнулся и сказал:

— Славно ты поделал подпись, Блюмкин. Талант у тебя по этой части.

— Стараемся, — ответил Блюмкин.

— Желаю удачи. Жду со щитом. Ошибиться нам с тобой нельзя. Сегодня на Съезде Советов мы должны ликвидировать фракцию твоих товарищей по партии. Боливар двоих не свезет.

Дзержинский имел в виду рассказ американца О’Генри, о существовании которого, как и автора, Блюмкин не подозревал. Но со словами Феликса Эдмундовича он сразу согласился.

— Твоя акция — бикфордов шнур революции, — закончил Дзержинский. — Иди. Не торопись, пускай работает Андреев. У него твердая рука.

Дзержинский хотел было закончить свое напутствие латинской фразой «Идущие на смерть приветствуют тебя, но передумал. — Блюмкин не знает латыни, ее в хедере не изучают. А латынь семинарскую Председатель подзабыл.

Дальнейшее Блюмкин на следствии описал так:

«Из Комиссии я поехал домой, в гостиницу «Элит» на Неглинном проезде, переоделся и поехал в первый дом Советов. Здесь уже ждал меня Николай Андреев. Там мы получили снаряд, последние указания и револьверы, Я спрятал револьвер в портфель, бомба находилась у Андреева также в портфеле, заваленная бумагами. Из «Метрополя» мы вышли около 2-х часов дня. Шофер не подозревал, куда он нас везет. Я, дав ему револьвер, обратился к нему как член Комиссии тоном приказания: «Вот вам кольт и патроны, езжайте тихо, у дома, где остановимся, не прекращайте все время работы мотора, если услышите выстрелы, шум, будьте спокойны».

Денежный переулок, что идет от Арбата параллельно Садовому кольцу в сторону Пречистенки, в обычное время тих и малолюден. Обширный претенциозный особняк, построенный в начале века, который выделили в Москве германскому посольству, принадлежал до революции сахарозаводчику Бергу. Берг скончался, и вдова с многочисленными детьми, которую, разумеется, выселили, была искренне рада, что ее особняк попадет в хорошие руки: немецкое посольство для сохранения дома и оставшейся в нем мебели, гобеленов и ковров было спасением, «Наш дворец, — записал в дневнике советник посольства барон фон Ботмер, — вполне заслуживающий такого названия, кроме нескольких залов и многочисленных помещений для прислуги, насчитывает еще не менее 30 комнат».

Денежный переулок был пуст, серый бастион особняка скрывался в тени, отделенный от тротуара высокой железной оградой. Но сама проезжая часть, как и небольшие дома на другой стороне, были ослепительно освещены июльским солнцем.

Длинный автомобиль с опущенным верхом затормозил перед подъездом посольства, возле которого таился в тени почти невидный с переулка милиционер. Яша Блюмкин посмотрел на золотые наручные часы, трофей одесских времен.

— Два с четвертью, — сообщил он почему-то Коле.

Коля кивнул.

Коля не чувствовал страха, хотя должен был понимать, что ему осталось жить на свете несколько минут. Его состояние было скорее тупым, как у гимназиста на экзамене, когда вытащен необоримый билет, вот-вот учитель позовет к доске, а ты смотришь в окно и думаешь, улетит сейчас воробей или замрет на ветке.

Он последовал за Блюмкиным в подъезд, мимо сонного милиционера в вестибюль, в котором было жарко, потому что солнце било через стеклянный потолок. На стульях в ряд, спинами к стене, сидели немногочисленные посетители. Или просители.

Скучный немец в сером костюме со старомодным моноклем на цепочке спросил господ товарищей, зачем они пожаловали в неурочное время, как раз недавно начался обеденный перерыв. Глаза у немца были подозрительные, визитеры ему не понравились.

Смуглый, массивный черноволосый тип в кожаной, несмотря на жару, куртке сказал:

— Нам надо видеть посла фон Мирбаха по срочному государственному делу.

— По окончании обеда к вам выйдет сотрудник посольства.

Скучный немец навострился уйти из вестибюля, сделав на прощание широкий жест лапкой: ждите-с!

Но от Блюмкина так просто не уйдешь.

Чекист в три шага догнал Немца, схватил его за локоть и рванул к себе.

Когда тот невольно развернулся, Блюмкин брызнул ему в лицо слюной:

— Мы ждать не будем. Если ты не вытащишь своего посла, мы все это посольство к чертовой матери разнесем. Видишь, машина под окнами стоит? Так я же Чрезвычайный комиссар Советской России! Я имею право всех перестрелять без суда и следствия.

Блюмкин продолжал нести грозную чепуху, распаляя в первую очередь самого себя.

Немец повернулся в дверях и резко произнес:

— Прошу ожидать!

Блюмкин почему-то не посмел шагнуть за ним в следующую комнату — обшитую малиновыми шпалерами.

Больше воевать было не с кем.

Коля стоял с портфелем в руке. Портфель казался очень тяжелым, он оттягивал руку, хотя в нем, помимо ненужных бумаг, лежал лишь наган и граната-лимонка.

— Ну, я им покажу! — сказал Блюмкин и уселся на стул для посетителей.

Коля остался стоять.

— Ну ты чего маячишь! — рассердился па него Блюмкин.

За полчаса, которые пришлось просидеть в вестибюле, они не сказали друг другу ни слова.

От жары и наведенной ею сонливости Коля потерял смысл действия. Хотел, чтобы все поскорее кончилось и его не задело. Смущал только вчерашний разговор с Феликсом Эдмундовичем. Тот не называл имен, времени и места действия, но напутствия были понятны и без этого.

— Яшу надо будет подстраховать, — говорил Председатель. — Во-первых, он может в неожиданный момент потерять рассудок или впасть в припадок ярости. А мы, чекисты, должны всегда сохранять холодной голову.

Он откашлялся и исправил поучение:

— Сохранять холодной голову и главное — холодное сердце! Нет ничего опаснее горячего сердца. Назовем это ложной романтикой.