Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
Шум ярмарки, казавшийся живым, вдруг превратился в монотонный, раздражающий гул. Белый шум. Бесполезно. Нельзя родить идею методом кесарева сечения. Попытка найти вдохновение в этой сутолоке была ошибкой. Пора возвращаться в мастерскую, запираться и тупо, механически перебирать варианты, пока мозг не выдаст хоть что-то приемлемое.
Разворот на каблуках пришлось прервать.
В пестрой круговерти тулупов, зипунов и купеческих шуб возникла фигура, неуместная здесь, как бриллиант в куче угля. Молодой человек в потертом, безупречно скроенном сюртуке стоял у лотка с лубком неподвижно, словно скала в бурном потоке. Тонкие, нервные черты лица, высокий лоб мыслителя и глаза, в которых плескалась вековая печаль. Он ничего не покупал, не торговался, даже не смотрел на товар.
Его цепкий взгляд игнорировал аляповатые картинки. Он сканировал толпу. Впитывал сцены: спор пьяного извозчика с городовым, румяные щеки купеческой дочки, блеск самовара на солнце. Он работал. Интуиция старого мастера, безошибочно отличающая подделку от оригинала, сработала мгновенно: передо мной был коллега. Ювелир? Не знаю, но явно такой же ловец смыслов. Он перемалывал эту шумную реальность через жернова своего восприятия, пытаясь найти в этом хаосе образ.
В какой-то момент, повинуясь шестому чувству, он медленно повернул голову.
В его глазах я увидел то же отчаяние и тот же голод, что сжирали меня изнутри.
Не выдержав дуэли взглядов, незнакомец опустил глаза, но тут же замер, зацепившись глазами за рукоять моей трости. Черный гагат и обвивающая его серебряная рептилия поймали скупой луч февральского солнца, отозвавшись хищным блеском. Незнакомец не оценивал пробу серебра и не прикидывал рыночную стоимость работы — в этом я не сомневался. Он видел не ювелирное изделие, а символ: огонь, возрождение, несгибаемость. Историю, отлитую в серебре.
Преодолев внутреннюю робость, он сделал несколько шагов навстречу. На бледных, интеллигентных щеках проступил легкий румянец.
— Прошу простить мою дерзость, сударь, — его тихий и мелодичный голос прозвучал чужеродной нотой среди ярмарочного гвалта. — Но ваша трость… она говорит. В ней, право слово, больше поэзии, чем во многих одах, что мне доводилось читать. Вы, должно быть, тот самый мастер Саламандра?
О как. Удивило не узнавание — после получения императорского патента моя физиономия стала примелькиваться в свете. Поразила проницательность. Меня вычислили по единственной детали, в которую вложили часть собственного «я». Этот человек проигнорировал статус и увидел подпись.
Я сдержал усмешку.
— Григорий. Можно без «чинов».
— Василий, — он меланхолично улыбнулся. — Василий Жуковский.
Я мысленно выругался. Да не может быть. Василий Андреевич Жуковский. Тот самый. Будущий наставник наследника престола, человек, который через несколько лет подарит свой портрет Пушкину с надписью «Победителю-ученику». В той, другой жизни, оставшейся в двадцать первом веке, он был бронзовым бюстом, пыльным параграфом в учебнике, набором хрестоматийных строк.
Здесь же, посреди пахнущей сбитнем и мокрой шерстью, площади, стоял живой человек. Молодой, сомневающийся, настоящий. Этот когнитивный диссонанс бил сильнее, чем первая аудиенция у Александра I. Перед императором, перед всей этой мишурой власти, я чувствовал себя шахматистом, хладнокровно просчитывающим партию. Я был настороже, я носил маску. А сейчас маска треснула. Я ощущал себя подмастерьем, случайно столкнувшимся в курилке с Главным Архитектором. Передо мной стоял эдакий демиург, работающий с самым капризным материалом во Вселенной — человеческой душой.
— Для меня честь, Василий Андреевич, — произнес я, и в кои-то веки в моем голосе не было ни капли сарказма.
— Полноте, какая честь, — он смущенно отмахнулся, и жест этот вышел обезоруживающе искренним. — Это мне лестно, что создатель столь удивительных вещей знает мои имя и отчество. Я уж грешным делом решил, что один брожу здесь, как неприкаянный дух, пытаясь разглядеть в этой суете нечто большее, чем желание набить брюхо.
Мы стояли островком тишины посреди ревущего, хохочущего людского моря.
— Вы тоже пытаетесь прочесть этот хаос? — вопрос вырвался сам собой.
Жуковский понимающе кивнул, не сводя с меня внимательных, чуть печальных глаз.
— Беспрестанно. Охочусь за словом. За образом. Пытаюсь вычленить ту летучую, эфемерную суть, что скрыта за пестротой ярмарочного балагана. Порой кажется — вот, поймал за хвост, она почти в руках… а она ускользает, оставляя горечь и исчерканные черновики.
— Знакомая мука, — усмехнулся я, опираясь на трость. — Только мой инструмент не рифма, а геометрия и свет. Бывает, бьешься, перебираешь десятки вариантов огранки, а все мертво. А потом вдруг, в случайном блике видишь единственно верную грань.
Он слушал с жадностью неофита, словно я открывал ему секрет философского камня.
— Да… да, именно так! — в его глазах вспыхнул фанатичный огонек. — В случайном! В самом ничтожном, обыденном соре. Гармония прячется в самых неожиданных местах, нужно лишь настроить взор, чтобы ее разглядеть.
Мимо, толкаясь и горланя частушки, пронеслась ватага подвыпивших мастеровых. Один из них, здоровенный детина в расстегнутом полушубке, едва не снес хрупкого поэта плечом. Однако Ваня, безмолвным стражем стоявший за моей спиной, сделал едва заметное движение — полшага вперед, разворот корпуса. Этого хватило. Сработал инстинкт самосохранения: мужики шарахнулись от моего телохранителя, как от чумного столба, освобождая пространство.
А с другой стороны пьяный купец, буксируемый под руки дюжим приказчиком, снес лоток с пряниками. Деревянная конструкция рухнула под ноги, возвращая реальность с ее запахами, криками и матом.
— Боюсь, площадь — не лучшая аудитория для столь интересного разговора, — я повысил голос, перекрывая вопли пострадавшей торговки. — Наш диалог слишком ценен, чтобы разбавлять его базарной бранью. Василий Андреевич, почту за честь видеть вас в моей мастерской. Там, под защитой стен и хорошего чая, мы сможем продолжить без помех.
Лицо поэта просветлело, лишившись налета меланхолии.
— Непременно, Григорий Пантелеевич! Ваша мастерская, должно быть, алхимическая лаборатория, где рождаются чудеса. Когда мне будет дозволено нанести визит?
— Жду завтра, в полдень. Свет в это время падает идеально, увидите «кухню» без прикрас.
— В двенадцать, — Жуковский поклонился с изяществом, совершенно неуместным среди грязного снега и ошметков пряников. — Я буду точен.
Мы раскланялись. Поэт растворился в пестрой толпе, унося с собой свои рифмы, а я, развернувшись на каблуках, зашагал прочь от ярмарочного бедлама.
Обратный путь я проделал на автопилоте. Ваня бесшумной тенью скользил следом, пока я перемалывал в голове услышанное. Шум площади затих за спиной, уступив место мерному скрипу снега. Фразы Жуковского о «скрытой гармонии» и «высвобождении сути» крутились
