Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
— Ювелирно-инженерная часть завершена, — костяшки пальцев постучали по плотной бумаге чертежа. — Здесь все: от лигатуры сплава для оправы до угла преломления в обсидиане. Реализация в материале теперь ложится на ваши плечи. Полностью.
Обводя взглядом своих гвардейцев, я старался говорить так, чтобы слова впечатывались в память, словно клеймо пробирной палаты.
— Илья, на тебе полировка и скрытый рельеф. Задача хирургическая: пережмешь притир, ошибешься с зернистостью абразива хоть на микрон — и заготовка отправится в утиль. Степан, забираешь механику. Хочу, чтобы змея не просто дергалась на пружинах, а жила своей холодной рептильной жизнью. Иван Петрович, — я повернулся к старому механику, — вы назначаетесь главным техническим контролером. Каждый узел, пайка и винтик проходят через вашу лупу. Если эти двое допустят брак, наказывайте по своему усмотрению.
Кулибин огладил бороду, и хмыкнул.
— Чай, не лаптем щи хлебаем, — буркнул он, расправляя плечи. — Сдюжим. Железо — оно и есть железо, подход любит.
— Вот и отлично. — Я оперся на трость. — Это не экзамен. Вы — мастера дома «Саламандра», и я доверяю вам работу, которую в Империи больше поручить некому. Провал ударит по престижу русского ювелирного искусства. А теперь — за работу. И чтобы меня для вас не существовало.
Выставив их за дверь, я, не теряя ни минуты, набросил тяжелую шубу. Нужно было уходить. Сбежать из собственного дома, спасаясь от зуда перфекциониста, от желания встать за плечом, вмешаться, поправить, переделать. Остаться — значило увязнуть в микроменеджменте, задушить инициативу и окончательно выжечь себе мозг. Мне требовалась перезагрузка.
Я вышел из дома в сопровождении молчаливого Вани. Морозный воздух, настоянный на дыме печных труб, обжигал легкие, мгновенно выдувая остатки кабинетной духоты. Снег скрипел под сапогами, словно крахмал. Невский проспект шумел: мимо, вздымая ледяную пыль, проносились лихие рысаки в дорогой сбруе, мелькали высокие кивера гвардейцев Преображенского полка, шуршали по насту полозья купеческих возков. Город, предчувствуя скорую Масленицу, праздновал жизнь, наплевав на политику и войны.
По широкому ледяному полю Невы, превращенному зимой в главный проспект столицы, сновали сбитенщики с огромными медными баками за спиной, предлагая горячее питье продрогшим прохожим. Где-то вдалеке, у строящегося здания Биржи, ухали молоты — империя росла, несмотря ни на что.
Я шел, засунув руки в глубокие карманы, и мрачно созерцал это великолепие. Рядом, тенью скользя по хрустящему снегу, двигался Ваня. Его присутствие создавало привычный периметр безопасности, позволяя отключиться от внешних угроз и провалиться во внутренний ад.
Малахит. Проклятый зеленый камень. В запасе всего несколько недель. Мысли, подобно заезженной пластинке, крутились вокруг одних и тех же банальностей. Шкатулка? Слишком просто, засмеют. Ваза? Екатерина Павловна лишь изогнет бровь в презрительной усмешке. Все идеи рассыпались, стоило примерить их к реальности. В голове царил вакуум.
Тиски обязательств сжимались. Сдать малахит, родив шедевр из пустоты. Следом — тверской гарнитур для Великой княжны. И, как вишенка на торте из цианида, — «Небесный Иерусалим» для Синода, мой рискованный, почти еретический проект, надежно запертый сейчас в недрах сейфа. Я чувствовал себя канатоходцем над ямой с кольями, которому жонглировать приходится гранатами с выдернутой чекой.
Впереди, над Адмиралтейским лугом, небо расцветилось пестрыми флагами. Ветер донес обрывки разудалой музыки, запах жареного теста и возгласы многотысячной толпы. Ярмарка. Балаганы. Хаос звуков, красок и форм.
Может, там, среди лубочных картинок, скоморохов и грубых деревянных игрушек, в этом первобытном китче удастся поймать за хвост ускользающую мысль? Хуже уже точно не будет. Развернувшись, я зашагал на звук шарманки.
Адмиралтейский луг оглушил.
Ярмарка не встречала гостей, она сминала их, втягивая в свое ненасытное чрево. Пахло пережженным сахаром, пряным сбитнем с корицей, конским навозом и мокрой, распаренной овчиной тысяч тулупов. Над головами, скрывая бледное питерское небо, висел сизый чад от бесчисленных жаровен, где на сале шипели блины и истекали медовым соком печеные яблоки. Где-то справа надрывалась гармоника, слева визжал балаганный зазывала, обещая показать «женщину-рыбу» и «бородатого младенца», а фоном, подобно океанскому прибою, гудел многоголосый людской гомон.
Опираясь на трость, я медленно врезался в этот поток. Мой немногословный ангел-хранитель, скользил рядом. Одного его вида хватало, чтобы пьяные мастеровые и разгулявшиеся приказчики инстинктивно шарахались в стороны, освобождая проход. Я шел, жадно втягивая ноздрями этот хаос, пытаясь отфильтровать из него хоть крупицу смысла, хоть намек на идею.
На прилавке, заваленном свежей щепой, обнаружился классический богородский сюжет. Пальцы привычно легли на деревянные планки: легкое движение — и резной мужик с медведем застучали молотами по наковальне. Механика примитивная, рычажная, на грани фола, но надежная. Работа топорная в прямом смысле слова: видны следы стамески, шлифовка отсутствует как класс. В этом была дикая, нутряная сила, энергия народного примитива, но для Зимнего дворца такая «душевность» не годилась. Принести такое утонченной Марии Федоровне — значит собственноручно подписать приговор своей репутации и признаться в профессиональной импотенции.
Дальше пестрели развалы тканей. Павлопосадские шали, разложенные веером, полыхали красным, зеленым и золотым. Я коснулся плотной шерсти, оценивая фактуру. Красители натуральные, марена и индиго, рисунок сложный, с претензией на объем. Но это плоскость. Декорация. Красивая обертка, под которой пустота. Орнамент может радовать глаз, но он не рассказывает историю, не цепляет за живое. Это ремесло, доведенное до автоматизма, а мне требовалась магия.
Мысли, словно намагниченные, снова вернулись к проклятому камню. Малахит. Что он такое, если отбросить геологию? Это карбонат меди, застывшая во времени экспрессия, музыка, записанная в камне миллионы лет назад. Его концентрические узоры, бесконечные зеленые вихри — уже готовая картина. Моя задача — не насиловать материал, не навязывать ему чужеродную геометрию, а стать переводчиком. Расшифровать этот природный код, найти ритм и просто подставить нужную оправу, как камертон. Не быть автором, а стать проводником. Но как, чтоб тебя? Как заставить камень звучать, если ты сам глух?
В голове клубился мутный туман. Раздражение поднималось от желудка к горлу. Как вообще рождаются шедевры в этом веке? Поэты и художники лепечут про божью искру, про муз, спускающихся с небес. Ждут озарения, лежа на диванах. Дилетанты.
Я — не художник. Я ювелир. Я не молюсь музам, я верю в сопромат, кристаллографию и температуру плавления. Мои «чудеса» рождаются не в наркотическом бреду, а за верстаком, в пыли и гари, из сотен эскизов, из сломанных резцов и бессонных ночей. Я могу заставить алмаз гореть холодным огнем, рассчитав углы
