Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
— Федор Иванович, вы не поверите! Свершилось чудо! — Мой тон сочился таким приторным восторгом, что от него могли бы завянуть цветы на подоконнике. — Мэтр Дюваль… он прозрел! Представляете? Явился сюда с повинной. Утверждает, гордыня его обуяла, бес попутал. Раскаивался так, что слеза прошибала, уверял, что был слеп и не видел моего гения. Теперь же, говорит, все осознал и желает одного — мира и вечной дружбы.
Устроив небольшую театральную паузу, я с наслаждением наблюдал, как каменеет и без того гранитное лицо графа.
— И в знак своего искреннего, чистосердечного раскаяния, — я повысил голос, вкладывая в каждое слово максимум пафоса, — он преподнес мне свой личный инструмент! Швейцарская сталь, слоновая кость! Говорит, в моих руках эти резцы сотворят больше чудес. А? Каков жест!
Ни единый мускул не дрогнул на лице Толстого. Его тяжелый взгляд скользнул по футляру с полнейшим равнодушием и вернулся ко мне. Он даже не подошел ближе, что было совершенно нехарактерно — к хорошей стали граф питал известную слабость. Значит, его люди уже поработали. Не знаю, как они это провернули — вскрыли карету Дюваля, усыпив его по дороге, подкупили лакея… Неважно. Главное, он в курсе, что подарок с двойным дном. И сейчас он ждет и проверяет меня. Наверное.
— И вы, мастер, поверили в эту комедию? — Голос графа был холоден.
Вот теперь можно было и отложить работу. Авторучка со стуком легла на бумагу. Откинувшись на спинку кресла, я сложил руки на груди и посмотрел на Толстого с выражением оскорбленной невинности, какое бывает только у херувимов на церковных фресках. Граф сидел напротив, он явно был напряжен.
— Отчего же комедия, Федор Иванович? — спросил я с обезоруживающей наивностью. — Почему вы так уверены, что человек не может быть искренен? Разве люди не способны меняться? Вдруг и вправду совесть в нем заговорила?
Кресло позади графа чуть к стене не отлетело. Толстой вскочил, буквально вырос, заполнив собой все пространство между мной и дверью. Тень от его фигуры разом накрыла мой стол.
— Меняться⁈ — рявкнул он. — Ты послушай меня, мастеровой! Такие, как этот хмырь, не меняются! У змеи можно шкуру содрать, однако яд внутри останется! Совесть? Он не знает это слово!
Он говорил долго, яростно, вколачивая слова. Ругал меня за простодушие, за то, что я убаюкан сладкими речами. В своем праведном гневе он был великолепен. А я, слушая его, с трудом подавлял улыбку. В этом огромном убийце, в эдиком «Американце» сейчас отчаянно кудахтала заботливая наседка, пытающаяся уберечь своего непутевого цыпленка. И эта его грубая, прямолинейная забота льстила. Да, это его работа. Но мне кажется, что не только.
Когда поток его красноречия достиг апогея, я спокойно поднял руку, прерывая его на полуслове.
— Федор Иванович, успокойтесь. Это была шутка. Разумеется, я не поверил ни единому его слову.
Мои слова его остановили. С лица Толстого медленно схлынула краска, обнажив неподвижную маску. Он не произнес ни слова; его большая, покрытая шрамами рука поднялась и буднично легла на рукоять пистолета. Пальцы обхватили ее без спешки, уверенно, как старого знакомца. И от этого деловитого спокойствия по загривку поползли мурашки.
Кажись я перегнул. Шутка затянулась, и этот огромный, непредсказуемый человек был в шаге от того, чтобы перевести наш разговор в плоскость, где главным аргументом служит кусок свинца. Пора было спешно давать задний ход.
Не понимает он шуток, видать.
— Впрочем, подарок и вправду с подвохом, — торопливо бросил я, мгновенно меняя шутовской тон на деловито-заговорщический. — Дюваль не был бы собой, если бы не оставил маленькую гадость на память. Есть там один секрет.
Слово «секрет» подействовало как заклинание. Граф моргнул, словно стряхивая с себя туман гнева. В глазах, метавших молнии, проступило иное выражение — любопытство охотника, наткнувшегося на свежий след. Медленно опустив ладонь, он подошел к столу и взял в руки футляр.
Громовержец исчез. Передо мной стоял хищник, изучающий ловушку. С пугающим пристрастием он осмотрел каждый резец. Взвешивал на ладони, проверяя баланс, проводил подушечкой пальца по лезвию, щурился на свет, выискивая малейший изъян. Его руки обращались с тончайшим инструментом с почти ювелирной деликатностью. Пусто. Разумеется, он ничего не нашел. С досадой цыкнув, граф захлопнул крышку и вопросительно уставился на меня.
Я встал, опираясь на трость, подошел и взял из футляра один из штихелей с рукоятью из слоновой кости.
— Вся соль — в деталях, Федор Иванович. Смотрите.
Я показал ему торец рукояти, где под лупой можно было бы разглядеть крошечную, едва заметную точку. С усилием провернув навершие, я услышал тихий щелчок. Стык, безупречно замаскированный под естественный рисунок кости, подался. Скрутив две половинки рукояти, я обнажил аккуратно высверленную полость. Тайник.
Изнутри на сукно стола выпал маленький, плотно свернутый листок бумаги.
При виде тайника тело Толстого снова напряглось, и рука его опять метнулась к пистолету.
— Что это? — прорычал он.
Выдержав паузу, я с наслаждением растягивал момент. Вот же импульсивный он сегодня. Взяв записку двумя пальцами, я медленно, с максимальным драматизмом, развернул ее. Граф подался вперед, всем своим видом выражая готовность увидеть шифровку, план заговора, а то и компрометирующее письмо.
На белом листке не было ничего подобного. Там красовалась неумело, почти по-детски, нарисованная забавная рожица с высунутым языком. Под ней — одно-единственное слово, выведенное моим почерком: «Упс».
Сперва Толстой уставился на рисунок, затем медленно перевел взгляд на меня. В его глазах плескалось вселенское непонимание — так, должно быть, смотрят на человека, который посреди великосветского бала вдруг начинает кукарекать. Для него это была бессмыслица. А для меня — акт хулиганства. Привет из двадцать первого века, где мемы и абсурдные шутки давно стали универсальным языком. Я и не собирался посвящать его в детективную историю с фальшивым векселем, обращенным в горстку пепла. Эта рожица была моим личным трофеем. Символом того, что из навязанной мне игры я вышел не по правилам.
— Это… — я изобразил легкое смущение, — просто баловство, Федор Иванович. Когда обнаружил тайник, стало любопытно, поместится ли туда записка. И не будет ли она греметь или шуршать. Решил проверить на практике.
Глядя на него, я добавил в голос доверительных ноток:
— А тот факт, что даже ваши орлы, которые, я уверен, этот футляр осмотрели от и до, ничего не заметили, доказывает лишь одно: тайник сделан мастерски. Дюваль, конечно, подлец, но не без таланта.
Из горла графа вырвался сдавленный звук — некое ворчание, в котором слышалось невольное уважение к вражеской хитрости. Он снова взял в руки резец,
