Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
Я прикрыл глаза, блокируя образ векселя и ухмылку Дюваля. Вместо них из памяти всплыли другие вводные. Креолка. Жаркое солнце Мартиники. Мистика, суеверия, вера в провидение. Она знает, что ее биологические часы тикают громче пушек Наполеона. Нет наследника — будет развод.
Золото ей не нужно — золотом увешан весь Париж. Ей нужна надежда, материализованный знак того, что судьба на её стороне. Эдакий талисман.
Она дочь плантатора. В её прошивке — вуду, приметы, фатализм. Она раскладывает таро и слушает шарлатанов.
Концепт номер один. Опал.
Европа шарахается от него, считая камнем слез, но Жозефина — креолка, падкая на экзотику. Ей ближе восточная трактовка: символ верности.
На бумаге возник крупный каплевидный кабошон. Черная бездна, как тропическая ночь. Но статика — это скучно. Нужна динамика.
В голове щелкнуло: биметалл. Принцип теплового расширения, который я уже обкатывал ранее. Оправа должна быть «живой». Не жесткий каст, а ложе из тончайших биметаллических лепестков.
Работает физика: кулон касается теплой кожи декольте, металл нагревается, лепестки микроскопически разгибаются. Камень меняет угол наклона, ловя свет иначе. Внутренний огонь опала — те самые инфернальные всполохи — начинает пульсировать. Очень сложно для воплощения.
Холодный камень — спокойный синий. Теплый — тревожный багровый.
«Слеза Фортуны».
Надев его, она почувствует теплоотдачу. Увидит реакцию. «Он живой, — решит императрица. — Он чувствует меня». Чистая манипуляция психосоматикой, но клиент будет в восторге.
Эскиз полетел в сторону.
Концепт номер два. Уроборос.
Змей, пожирающий свой хвост. Банальный символ вечности и циклического времени, если бы не исполнение. Браслет. Но не литье. Я вспомнил грошовые пружинные браслеты. Ручка быстро расчертила структуру звеньев. Каждая чешуйка — отдельный сегмент, нанизанный на скрытую пружину из закаленной стали. Никаких замков. Браслет растягивается, пропуская кисть, и плотно, как живая рептилия, обхватывает запястье.
«Нить Ариадны». Метафора проста: любовь, не имеющая начала и конца. Связь, которую нельзя разорвать, не уничтожив саму суть. Нужен акцент. «Вау-эффект».
Голова змеи. Глаза — бирманские рубины. Внутри черепной коробки — микромеханика. Крошечный эксцентрик, маятник, как в часах с автоподзаводом. Любой жест императрицы, взмах руки — маятник качается, шторки сдвигаются. Змея моргает.
Едва заметно, на долю секунды, но этого хватит.
Она следит. Она охраняет. Технически — адская головная боль. Ювелирная кинематика. Кулибин проклянет все на свете, закаливая такую пружину, но справится.
Концепт номер три. Самый мрачный. И самый рискованный.
Зеркало. Вместо стекла с амальгамой — полированный обсидиан. Вулканическое стекло, в которое пялились ацтекские жрецы, ожидая знамений.
Медальон. Строгий черный овал в золоте. При прямом взгляде ты видишь лишь свое темное, призрачное отражение, словно из зазеркалья.
Секрет в оптике. Японские зеркала «маккё». «Волшебные зеркала». Если при полировке создать на поверхности микроскопический рельеф, невидимый глазу, но работающий как система линз…
Схема легла на бумагу. Отраженный от черной поверхности солнечный зайчик должен проецировать изображение.
Профиль. Разумеется, Его. Наполеон.
«Зеркало Будущего».
«Ищи его свет, и ты увидишь».
Она будет часами вертеть медальон, ловя лучи солнца. И когда на штофных обоях будуара проступит тень Корсиканца — это станет мистическим потрясением. Знак свыше. «Он всегда рядом, даже если его нет».
Технология на грани фантастики для этого века. Полировка с точностью до микрона. Ошибка в давлении на притир — и брак. Но эффект того стоит.
Ручка легла на стол.
Три листа. Три крючка.
«Слеза» — физика, эмоция, тепло.
«Нить» — механика, символ, защита.
«Зеркало» — оптика, мистика, надежда.
Каждая идея била точно в неврозы Жозефины. Каждая кричала: «Я понимаю твой страх и даю тебе лекарство».
Эндорфин от решенной задачи вытеснил кортизол. Я снова ощущал себя мастером, контролирующим материю, а не загнанной в угол жертвой.
Скрипнула дверь.
В кабинет бочком протиснулся Прошка. Он тащил охапку березовых поленьев, прижимая их к груди подбородком. Лицо у мальчишки было перемазано сажей, а нос покраснел — в доме к ночи похолодало.
— Григорий Пантелеич, я это… подброшу? — спросил он, кивая на погасший камин. — А то зябко, ноги стынут.
Я махнул рукой. Мне было все равно. Холод шел не снаружи, а изнутри.
Прошка свалил дрова у очага с глухим стуком. Присел на корточки, начал ворошить серую золу кочергой.
Я наблюдал за ним краем глаза, пытаясь вернуться к мыслям о зеркалах и змеях, но взгляд снова и снова сползал к проклятой бумажке. Она белела на темном дереве столешницы, как кость.
В камине зашипело. Прошка чиркнул огнивом, высекая искру в трут. Дымок пошел, тонкий, сизый, но огня не было. Дрова, принесенные с улицы, отсырели. Береста на них была мокрой, склизкой.
Мальчишка дул на угли, раздувая щеки. Зола взлетала облачком, оседая на его волосах.
— Ну же… — бормотал он. — Загорайся, леший тебя дери…
Огонек вспыхнул и тут же погас, задушенный сыростью. Прошка шмыгнул носом, вытер сажу со лба рукавом.
— Беда, — вздохнул он. — Береста мокрая, трут не берет. Эх, сейчас бы стружки сухой… или бумаги клочок.
Он оглянулся на меня. Виновато, с надеждой.
— Григорий Пантелеич, у вас не найдется… ну, чего не жалко? Черновика какого?
Я посмотрел на его чумазую физиономию. Потом перевел взгляд на стол.
Ну уж нет, эскизы не дам. Их было жалко. Это была работа.
И тут взгляд уперся в вексель.
Плотная, великолепная бумага. Сухая. Сделанная лучшими мастерами Франции. Она лежала, воплощая в себе угрозу, шантаж, тюрьму и каторгу.
«Чего не жалко».
Я смотрел на этот документ и видел в нем судьбу Империи. Карьеру Сперанского. Мою жизнь. Я видел в нем Оружие. Улику. Бомбу.
И вдруг меня осенило.
Вся власть этого векселя, его смертельная сила держится только на одном — на моем страхе. На том, что я воспринимаю его как Документ. Как нечто священное и неприкосновенное. Как факт, с которым нужно считаться.
Но если убрать страх… Если посмотреть на него глазами Прошки…
Это просто бумага.
Бумага горит. Это ее физическое свойство. Она горит при температуре 451 градус по Фаренгейту. Или сколько там? Неважно.
Враг ждет сложной игры. Ждет, что я буду прятать, передавать, использовать. Любое мое действие в рамках их логики — это проигрыш.
Но если я выйду за рамки?
Если улики просто не станет?
Не спрятанной, не украденной, а уничтоженной. Превращенной в тепло и свет.
Дюваль, если и вправду дурак, спросит: «Где?» Я же пожму плечами, не понимая о чем речь.
Доказать, что он передал мне государственную тайну, он не сможет. Это будет признанием в шпионаже. Он сам себя загонит в угол.
