Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
Я почувствовал, как губы сами собой растягиваются в улыбке человека, который нашел выход из лабиринта, просто проломив стену.
— Есть, родной, есть, — медленно произнес я.
Прошка внимательно посмотрел на меня.
Я протянул руку и взял вексель. Он был плотным, приятным на ощупь. Пятьдесят тысяч франков.
— Подойди сюда.
Мальчишка подошел, опасливо косясь на лист в моей руке.
— Это… документ, барин? — спросил он с сомнением. — Герб вон… виднеется. Красивый.
— Это, — сказал я, глядя на подпись Сперанского, — самая дорогая растопка в истории. И самая бесполезная вещь в этом доме.
Я протянул ему вексель.
— Бери.
Прошка неуверенно взял лист. Его пальцы оставили на гербовой бумаге черный след сажи.
— И что с ним делать?
— То, что ты хотел, — сказал я. — Жги.
Это было идеальное решение.
Прошка посмотрел на меня, потом на бумагу. В его глазах не было ни понимания высокой политики, ни страха перед государственной изменой. Для него этот лист был просто куском сухого материала, который отделял нас от холода.
— Жги, — повторил я.
Мальчишка пожал плечами. Он привык, что баре чудят. Одни жгут ассигнации, прикуривая трубки, другие рвут письма от любовниц. Мое чудачество было даже полезным.
Он скомкал вексель без жалости, без какого-либо пиетета. Просто смял в тугой бумажный ком, чтобы лучше горело. Я слышал, как хрустит плотная бумага, как ломаются линии каллиграфического почерка.
Пятьдесят тысяч франков превратились в мусор.
Прошка нагнулся и сунул ком под пирамиду из сырых поленьев. Взял уголек щипцами, дунул на него.
Уголек заалел. Мальчик прижал его к бумаге.
Сначала ничего не происходило. Я смотрел, не дыша. Казалось, сама бумага сопротивляется, цепляясь за свое существование. Но потом край почернел, свернулся, и крошечный язычок пламени лизнул сгиб.
Огонь занялся весело. Французская бумага горела отлично. Я видел, как чернеет в огне герб банка. Как плавится, стекая красной слезой в золу, сургучная печать. Как исчезает в пламени размашистая подпись «Сперанский», рассыпаясь в серый прах.
Пламя перекинулось на бересту, лизнуло дерево. Дрова затрещали, пошел теплый, живой дух дыма. Камин ожил.
Прошка вытер нос рукавом, довольный.
— Вот теперь займется! — сказал он. — Хорошая бумага, плотная. Долго держала.
— Лучшая, — согласился я.
Я смотрел на огонь. С плеч сползала невидимая, но давящая плита. Ледяной ком в животе растаял.
Векселя больше физически не было.
Я представил лицо Дюваля, если появится вопрос к наличию векселя, который я должен был обнаружить. Я пожму плечами. Резцы? Отличные резцы. Я ими уже работаю. А что, там было что-то еще? Странно. Наверное, вы забыли положить.
Доказательств нет. Есть только слово иностранца против слова русского мастера.
Я не стал играть в их игры, не стал предателем.
Это был ход огнем. Хорошая фраза, мне нравится.
— Ну все, Григорий Пантелеич, — сказал Прошка, вставая. — Тепло пошло. Я пойду? А то там Иван Петрович меня хватится.
— Иди, — кивнул я. — И спасибо тебе.
— За что? — удивился он.
— За огонь.
Мальчишка убежал, не понимая, что только что спас мою жизнь и, возможно, карьеру целого министра.
Я вернулся к столу. В кабинете становилось теплее. Тени по углам разбежались.
Передо мной лежали эскизы для Жозефины. Змея, Опал, Зеркало. Я взял лист с «Зеркалом Судьбы». Черный обсидиан. Отражение, в котором видна правда.
Это было символично. Я только что посмотрел в лицо своей судьбе и не моргнул. Теперь я мог сделать вещь, которая заставит не моргнуть императрицу Франции. Я взял ручку.
Теперь я мог работать спокойно и без оглядки.
Я усмехнулся, глядя на пляшущие в камине отсветы.
— А такой финт ты ожидал, Дюваль? — прошептал я. — Ты думал, я простофиля, которого можно напугать бумажкой. А я — мастер. И я умею работать с материалом. Даже если этот материал — огонь.
Я провел первую линию на чистовике. Жизнь продолжалась. И она была в моих руках.
Глава 16
Утро следующего дня застало меня в плену одной-единственной мысли — заказа Жозефины. Едва покончив с завтраком, я умчал в кабинет. Склонившись над столом, я впивался взглядом в эскиз, и кончики пальцев нетерпеливо зудели от желания немедленно взяться за дело, превратить замысел в металл и камень.
Внезапный порыв воздуха от бесцеремонно распахнутой двери прошелся по ногам. Чертежи на столе тревожно затрепетали. Я не поднял головы: так беспардонно, без стука, в мою святая святых мог вломиться лишь один человек в целом Петербурге. И размеренные шаги, от которых жалобно скрипнул паркет, лишь утвердили меня в этой догадке. Граф Толстой.
В один миг мир сузился до конуса света. За его границами остались и вой ветра в печной трубе, и тяжелое сопение графа. Существовал лишь я, лист бумаги и магия рождающейся на нем линии. Авторучка послушно выводила чертеж.
«Зеркало Судьбы». Подарок для императрицы Жозефины. Достойная задача безумца. Ведь ей, креолке, нужен артефакт, психологический якорь. Выбор этого эскиза идеально ложился в характер заказчика. А ведь я именно так всегда и поступал — выбирал заказ, если он давал простор для воображения, исходя из потребностей заказчика. Именно так сделаны все мои заказы. Зачем же менять свой подход? Да, она из стана врага, но пока еще может послужить нашим интересам. И над этим надо будет еще подумать.
Материалом послужит обсидиан. Вулканическому стеклу предстояло пройти бесчисленные часы полировки, чтобы обратиться в срез бездонной ночи. Снаружи — строгий овал в тонкой золотой оправе, ловящий смутные, призрачные тени. Вся суть и магия, будет сокрыта от глаз, в самой структуре зеркала. Японская техника «маккё», волшебное зеркало. На его невидимую, тыльную сторону ляжет едва ощутимый рельеф — микроскопические, в сотые доли миллиметра, неровности. Во время финальной полировки давление на притир создаст на лицевой стороне уловимые лишь для света изменения кривизны. И тогда отраженный от черной глади солнечный луч преобразится. Перестанет быть просто пятном света, став проекцией. Изображением. Разумеется, Его профилем.
«Ищи его свет, и ты увидишь» — послание, зашитое в этой безделушке. Чистая физика, помноженная на психологию суеверной креолки. Для нее — знак свыше. Для него — тончайшая лесть, перед которой не устоит даже император.
— Чего хотел этот фигляр?
Нетерпеливый голос Толстого вырвал меня из мира точных расчетов и оптических иллюзий. Нехотя оторвавшись от чертежа, но не выпуская ручки из пальцев, я смерил графа взглядом и позволил себе самую лучезарную из своих фальшивых улыбок. Небрежный жест указал на край стола, где в открытом футляре
