Утро нового века - Владимир Владимирович Голубев
— Что уж провинился-то? — снова хлебнул пива старый голландец, — Как родной мне стал за это время, уж, как за ребёнком, за ним слежу. Веришь ли, за последние три года раз семь ему виде́ния пришлось устраивать, а потом успокаивать. То хотел к королю идти, благословлять за дела его, то от поджогов да нападений отказываться. А после того, как в Манчестере схватили старого Билла Худа, вообще, испугался и собирался опыт ассасинов[16] перенимать, благо опиума сейчас вдосталь… Чем он мне не Карлуша?
— Да уж, нам только фидаинов шейха Хасана не хватало… Хотя, как идея, возможно… — задумчиво пробормотал Сидоров, — А вообще, мудрецом ты стал, Вася. С чего бы это?
— Старый стал, Ерёма, старый!
— М-да, Вася… Я вот тоже не молодею… А меня-то отзывают, брат… — виновато пожал плечами Сидоров.
— Как? — от удивления его собеседник даже подавился пивом и долго откашливался, — На кого же ты нас оставляешь?
— На тебя, Вася. Ты уж точно дорос до того, чтобы без присмотра работать.
— Вот как, уважил меня, брат… Чего зовут-то? — бывший португалец даже как-то стал выше после продвижения по службе.
— Захар Памфильевич не объяснил — просто велено скорым ходом двигать в Столицу.
— Ох, Ерёма, выходит, прощаемся мы с тобой?
— Выходит, брат. Надеюсь, что увидимся ещё, Василий Петрович! — улыбнулся другу Сидоров.
— Эх, Еремей Иваныч! — грустно хлебнул пива его собеседник, — Люди мы уже немолодые, может и не сложиться! Скажи-ка мне лучше, чего от нас Столица ждёт?
— Как чего? Людей вывозить, заводы разорять ну и деньги короля заставлять больше тратить на всякую безделицу — больше здесь израсходует, меньше у нас на окраинах людишек соблазнит. Слышал, небось, про польскую замятню? А как греков да арнаутов мутят? Вот, брат…
⁂⁂⁂⁂⁂⁂
Тощий монах шёл, ведя в поводу ослика, гружённого несколькими мешками, по узким улочкам Галаты[17]. Шёл не спеша, по сторонам почти не смотрел, будучи погружён в свои, наверняка благочестивые, мысли. Ранние прохожие обращались к нему за благословением, тот без эмоций, словно и не отвлекаясь от раздумий, осенял их крёстным знамением, говорил необходимые слова и шёл дальше. Наконец, он зашёл в неприметные ворота, которые оказались незапертыми.
За створками стоял человек совершенно звериной наружности, заросший до бровей густым иссиня-чёрным волосом. Он прорычал что-то непонятное, как бы подтверждая свою животную сущность, запер ворота на огромный засов, принял узду ослика и махнул рукой на дверь, ведущую в старый обшарпанный дом. Монах также без какого-либо выражения чувств, молча прошёл в дверь и поднялся по витой лестнице на второй этаж, где его встретил седобородый человек с очень цепкими и хитрыми глазами.
— Здравствуй, брат Галактион! Или лучше тебя именовать Феодоросом, как прежде? — прищурился хозяин дома.
— Сам знаешь, брат Пантелеимон, былого Феодороса давно нет. — совершенно равнодушно ответил ему пришедший и без спроса устало присел на стул в углу когда-то неплохого, а сейчас уже совсем ветхого кабинета, в котором в далёком прошлом какой-то стамбульский купец средней руки вёл свои дела.
— Знаю, брате, знаю! Рад, что ты живой! — раскрыл свои объятья гостю седобородый.
— Я тоже рад. — устало улыбнулся монах.
— Я молился за тебя, отец Галактион! Что же ты просил о встрече со мной? Чем тебе не угодил Ставрос, который и приставлен к тебе для связи? — напряжённо уставился на гостя Пантелеимон.
— Святой просветитель Аляскинский Агапий говорил, что доверие людское легко потерять, но сложно вернуть. — усмехнулся гость, прикрывая глаза, — Я надеялся, что вы мне доверяете, коли послали на такое дело.
— Слова-то какие говоришь, Галактион… Может, и вправду, меняется что-то в мире, а? — присел рядом церковный следователь.
— Только меняя что-то в себе, можно изменить мир, брат Пантелеимон. Я отринул своё греховное бытие, а тебе пора убавить недоверие к людям! В каждом человеке есть душа, которую должно спасти. — монах, наконец, поднял глаза на собеседника и словно прожёг того чёрными горящим взором.
— Экий ты стал, брат мой… — задумчиво проговорил глава местной тайной службы церкви, рассматривая собеседника, — Что в Златоустовом монастыре с тобой сделали-то? Таким выжигой был…
— Учили меня, брате, учили… Жить, во спасение души верить! — с какой-то доброй улыбкой отвечал ему грек.
— Что же тебя так от твоей ушлости-то отвернуло, брат Галактион? — в голосе Пантелеимона прозвучал искренний интерес.
— Осознал, что никак нельзя сожрать всё, что вокруг есть. — снова улыбнулся монах, — От лукавого вся страсть к стяжательству проистекает! К чему искать мне себе греховные развлечения, коли дана мне радость служить Господу? Открылись глаза мои, пусть и проповедью самого преподобного Владимира.
— Слышал я про наставления Владимира Новокаргопольского. Так хорошо проповедует?
— Да вся Москва к нему на проповедь бежит! Сколько людей со всей России съезжается! А мне повезло, рядом с ним в обители жить, видеть его подвиг ежедневный, говорить с ним!
— Ох, вот дело закончим, непременно отпрошусь у митрополита в Москву — послушать…
— Обязательно поезжай, брат Пантелеимон! От слов преподобного прямо душа поёт и к Богу рвётся. Послушать его — невыразимое удовольствие! Только вот опасаюсь, что наши с тобой заботы быстро не закончатся.
— Всё в руце Божией!
— Воистину, брат Пантелеимон! Воистину!
— С чем приехал-то, брате? — уже совсем доброжелательно спросил хозяин дома.
— С радостью! Получилось у меня убедить купчину этого. — улыбнулся ему в ответ монашек.
— Поверил он тебе? — перекрестился Пантелеимон.
— Поверил! Хотя без рекомендаций этого Оболенского ничего бы не вышло, точно говорю! Пришлось мне столкнуться там с Константином Суцу, а тот-то родовит и не беден…
— Константин, говоришь? Ох, где только зараза не поселилась…
— Ничего, письмо из Лондона, да мой быстрый язык, да родственники, да монастырь, что мне доверен — убедили. Только ты уж, брат Пантелеимон, Суцу-то не тащи в застенки, а то я под подозрение попаду, а там и всё дело наше…
— Сам знаю! Есть у нас в его роду помощники, присмотрим, а там и придумаем чего… Точно поверил тебе сей ложный торговец? — с прищуром поглядел седобородый на собеседника.
— Порукой тому сто пятьдесят тысяч рублей золотом, что я передал твоему Герасиму. — мягко усмехнулся монах.
— Сколько? — округлил
