Флот решает всё (СИ) - Борис Борисович Батыршин
Первое, что сделал капитан второго ранга Казанков, получив столь тревожные сведения — это отправился к русскому консулу в Адене. Тот, однако, мог ему лишь посочувствовать — не в полномочиях дипломата было принимать решения, касающиеся подобных ситуаций, да ещё и чреватые — это они понимали оба — военным столкновением в союзником Российской Империи. Узел вокруг Ашиновского предприятия и без того завязался знатный, чем дальше, тем больше напоминая клубок змей.
Париж, сообщил консул, демонстрируя в качестве доказательства стопку газет, официально запросил царское правительство об Ашинове; министр иностранных дел Гирс доложил об этом Александру III и, получив его инструкции, ответил телеграммой: «Императорское правительство не принимает никакого участия в предприятиях Ашинова, который действует на свой собственный страх, нам ничего не известно о заключении будто бы означенным лицом соглашения с местным туземным начальником, и если Сагалло находится в пределах французского протектората, то, как само собой разумеется, Ашинов обязан подчиниться существующим в этой местности правилам».
Оба собеседника, однако, прекрасно понимали, что этот ответ — не более, чем дипломатическая шелуха, прикрытие, способ потянуть время. В письме, переданном Серёже Остелецким ещё в Александрии содержались ясные инструкции: предпринять все необходимые меры для безопасности поселения Новая Москва, не останавливаясь даже и перед применением оружия. Это было понятно: закончившаяся недавно война ясно показала, что миром владеет тот, кто контролирует океанские торговые пути. С потерей контроля над Суэцким каналом Англия этого влияния лишилась, но и Россия пока не приобрела его в полной мере — прежде всего, потому, что не имела развёрнутой по всему миру сети баз флота, морских крепостей и угольных станций. Именно таким по задумке Адмиралтейства должна стать ашиновская Новая Москва — шаг в нужном направлении, продолжение того, что начато было в Пунта-Аренас, что стоит на берегу Магелланова пролива, потом на Фолклендских островах, на Занзибаре… — и сделано это было, в том числе и его, Серёжи Казанкова, стараниями и трудами. И если теперь события примут нежелательный оборот — флот не должен оставить поселенцев Новой Москвы в беде. Потому что — «Однажды поднятый русский флаг спускаем быть не должен!» — именно так, и не иначе постановил когда-то не самый худший, но уж точно, самый рослый из российских императоров.
Но принимать это непростое со всех сторон решение придётся лично капитану второго ранга Казанкову, и никому больше. Даже консул здесь ему не помощник — письмо, дающее ему полномочия для подобных действий как бы и не существует на свете, флотское начальство в стороне. Что до военно-морской разведки, возглавляемой патроном Остелецкого, графом Юлдашева, перу которого принадлежал сей документ — что ж, на то она и разведка, чтобы дела её были скрыты тайной. Так что Серёжа отчётливо осознавал — в случае неудачи крайним в этой сомнительной истории сделают именно его. С Ашинова какой спрос — явный авантюрист, балабол, частное лицо, нырнёт в тину — и ищи его, свищи! Официальные лица, открыто предприятие «вольного атамана» сумеют отпереться, Адмиралтейство, окормлявшее эту затею руками упомянутого Юлдашева тоже как бы и ни при чём. Остаётся он, кавторанг Казанков и его судно — мореходная канонерская лодка «Бобр», что стоит на бочке в гавани Адена, исправно выполняя роль стационера
Оставался ещё Венечка Остелецкий, старый друг, однокашник по Морскому Корпусу… и почти две сотни русских людей, против их воли втянутых в колониальные игрища великих держав на краю света, в самой, что ни на есть, Африке — и понятия не имеющих, какие тучи сгущаются над их головами…
* * *
Залив «Таджура»
На борту крейсера «Вольта»
Крейсер второго ранга «Вольта» шёл в кильватере «Примогэ» держа предписанную флагманом дистанцию в два кабельтовых. Полдень, палящий зной, море — сплошь то ли расплавленное серебро, то ли ртутное зеркало, покрытое мелкой рябью — норд-ост, пришедший со стороны Аравии несёт с собой еще больше жары, ещё больше песка. Чайки, вьющиеся за кормой, кричат громкими плачущими голосами, машина успокоительно стучит где-то в горячем чреве крейсера. Над палубой натянуты огромные парусиновые тенты, чтобы хоть как-то уберечь людей от жестоких укусов тропического солнца. — без этого здесь был бы ад кромешный, но и сейчас горячая, пузырящаяся смола выступает из швов между тиковыми досками. Впрочем, нынешние их пассажиры привычны и не к такому — Иностранный Легион, эти парни давно несут службу в Африке и привыкли переносить жару…
…Comme l’mari d’notre mère
Doit toujours s’app’ler papa,
Je vous dirai que mon père…[1] — донеслось до мостика под развесёлое бренчание струн
Банджо, подумал Ледьюк. Его ни с чем не спутаешь — сплошное «тренди-бренди, тренди-бренди, та-ра-рам!..» [2] Вот втемяшится такая, с позволения сказать, мелодия — потом не отвяжешься… Банджо введено в моду англичанами, которые позаимствовали его то ли у вест-индских негров, то ли у креолов — и охотно взято на вооружение и солдатами французского Иностранного Легиона. Не слишком-то патриотично, зато удобно и практично — корпус этого довольно-таки примитивного инструмента, напоминающий выточенный из толстого дерева барабан с натянутой под четырьмя струнами кожей, не боялся сырости и терпел самое непритязательное обращение, неизбежное в тяжёлых походных условиях.
— Что это они там поют? — лениво поинтересовался капитан Ледьюк. Не то, чтобы его интересовал солдатский фольклор — просто капитану было скучно. Бессмысленный поход ради того, чтобы навести страх божий на кучку каких-то русских… и откуда они взялись здесь, в Африке?
— Довольно известная песенка, мсье капитан![3] — отозвался вахтенный мичман. — Сочинил один парижский поэт ещё при Бурбонах. А лет пять назад песенка, уже в виде комических куплетов, промелькнула в пьеске мелькнула в пьесе одного начинающего драматурга, Поля Ферье. У него там самый главный персонаж всего действа — солдат, эдакий разбитной малый, большой ходок по дамской части. Вот такие молодцы её песенку и подхватили — у них даже прозвище героя этой песенки в ходу. Среди тех, что у нас на борту, тоже есть один с тем же прозвищем — да вот, тот самый, что солирует…
Ледьюк пригляделся. «Солист», о котором говорил мичман — высокий, красивый какой-то бесшабашной красотой парень лет двадцати пяти, набрал воздуха в грудь и продолжил, не слишком-то заботясь о том, чтобы попадать в мелодию, которую бренчал на банджо сидящий возле мачты легионер:
— J ' te dirai , ma foi ,
Qui gnia plus pour toi
Rien chez nous ,
V ' l à cinq sous ,
