Моя чужая новая жизнь - Anestezya
— Минс ранен, — тихо шепнул Фридхельм.
— Давай посмотрю, — я присела рядом с ним.
Света особо не было, и я приоткрыла дверцу печки. Дрова практически догорели, но хотя бы что-то.
— Куда тебя ранило?
— В спину попали, ублюдки, — поморщился Минс.
Плохо дело. Я заметила, как заострилось его лицо. Порылась в карманах. Даже платка нет, так что перевязка отменяется. Зато нашла пару кусков стыренного хлеба.
— Держите, небось не кормили толком.
— Кормили, — коротко ответил Фридхельм.
— Ага, кормили, — злобно пробормотал Минс. — Пара плесневелых сухарей в день и треть котелка баланды на всех.
Я лишь вздохнула. Это ведь даже не из желания поиздеваться над пленными врагами. Красноармейцы сами сидели впроголодь.
— Нас правда отправят в лагерь? — Минс смотрел на меня с отчаянной надеждой.
Интересно, он понимает, что, скорее всего, смертельно ранен?
— Да, — ободряюще улыбнулась я. — Придётся, конечно, помёрзнуть где-нибудь в Сибири, но это же не навечно. Рано или поздно нас отпустят.
— Фюрер заботится о своих солдатах, — Минс закашлялся, и я заметила на его губах капли крови. — Нас обменяют. Или придётся ждать победы, но мы вернёмся.
Фридхельм кивнул, а я попыталась устроить его поудобнее.
— Наверное, это будет весной, — голос Минса становился всё тише. — Берлин так красив в это время. Повсюду запах цветущих лип, солнце сверкает в отражении окон и витрин, и ты возвращаешься домой, уже с улицы почувствовав запах рагу, которое приготовила мать…
Почему-то всегда на пороге смерти люди словно забывают, что происходит вокруг, и пытаются вернуться в чистоту детских воспоминаний.
— Жаль, что я так и не сделал Кларе предложение, — он едва различимо улыбнулся.
Мы все много чего не успели, и смерть, к сожалению, об этом не спрашивает.
— Минс? — я осторожно потрясла его за плечо.
— Он не дышит, — Фридхельм склонился к его груди, проверяя пульс.
— Сними его жетон, — попросила я.
Вряд ли красноармейцы похоронят его с почестями. Фридхельм вытащил из его кармана пожелтевший конверт.
— Думаю, это тоже нужно взять.
Я кивнула. Ещё одна мать — неважно, русская или немка — будет сжимать письмо в бессильном горе.
Фридхельм потряс почти пустой пачкой, извлекая сигарету.
— Мы с ним решили оставить одну, — невесело усмехнулся он. — Он говорил, что хочет выкурить её перед расстрелом.
То, что это наша последняя сигарета, никто не сказал, но…
— До сих пор не могу поверить, что ты решилась на это безумие, — тихо сказал он, ожесточённо чиркая спичкой по отсыревшему коробку. — Ты упрямая, я знаю, но чем думал Вильгельм, когда отпускал тебя?
— А он и не отпускал, — честно призналась я.
— Значит, никто не знает, что ты сбежала сюда?
— Наверное, уже знают, — я поморщилась, вспомнив тот вечер. — Вильгельм сразу отверг мой план, и, чтобы я не ушла в самоволку, запер меня. Вот и пришлось… импровизировать, — даже не знаю, зачем я сейчас рассказываю ему всё это, но наверное, чтобы зря не винил брата. — Я напоила его морфием и сбежала.
— Рени, это уже перебор, — он укоризненно посмотрел на меня.
— Перебор, — согласилась я.
Это ты ещё не знаешь, чего мне стоило окончательно предать сегодня русских.
— Но я на всё пойду, чтобы спасти тебя. Реально на всё.
— И посмотри, к чему это привело!
— Они отправят нас в лагерь, — я нервно затянулась, передавая сигарету Фридхельму, и почувствовала, как дрогнули его пальцы на моей шее. — Тоже, конечно, ничего хорошего, но жить будем. Заставят что-нибудь строить или валить лес.
— Ты женщина, они не должны отправлять тебя на тяжёлые работы.
— Запросто, но это ничего. Будем держаться вместе…
— Да откуда ты всё знаешь? — резко спросил он.
— Оттуда, что страна огромная. Кто будет обрабатывать столько ресурсов как не арестанты? — не растерялась я. — У них и свои там пашут будь здоров. Бабушка раньше постоянно переписывалась с эмигрантами.
— Правду говорят, что русские погрязли в заблуждениях и утопили страну в крови, — пробормотал он.
— Да ладно, — из принципа возразила я. — Нормальный народ. Да, жестокий, но в принципе справедливый. Тоже, между прочим, хотели жить лучше, и вон оно как всё получилось, — я помолчала и осторожно добавила: — А что у нас? Понатыкали повсюду концлагерей. Думаешь, там одни политические и извращенцы сидят? Да туда как скот сгоняют все неугодные нации: евреев, поляков, русских. Морят голодом и непосильными работами, да ещё проводят бесчеловечные медицинские эксперименты.
Глаза Фридхельма распахнулись.
— Это… — он с трудом подбирал слова. — Это чья-то… больная фантазия…
— Это правда, — упрямо повторила я. — Они уже истребили сотни тысяч человек, в том числе женщин и детей. Просто так, потому что они мешают строить безупречный мир для высшей арийской расы. Загоняют их в камеры и включают удушающий газ, сжигают в крематории как мусор, чтобы не осталось следов этого чудовищного преступления…
— Эрин, ты понимаешь, что сейчас говоришь, — он резко встряхнул меня. — Услышь это кто-то — и ты исчезнешь.
— Потому и молчу, — я медленно пришла в себя, заметив его встревоженный даже испуганный взгляд, и опять малодушно не решилась признаться. — Просто не могу забыть, что услышала, как один из солдат Штейнбреннера рассказывал эти ужасы товарищу.
— И ты веришь пьяным россказням?
— Верю. Я слышала, он действительно перевёлся из лагеря в Дахау. Точнее, сбежал на фронт.
Он молчал, и я не стала продолжать опасные разговоры. Пусть переварит хотя бы это.
— Если мы проиграем… — неуверенно начал он. — Нас будут распинать и клеймить в каждом уголке мира…
Дошло наконец!
— Мы не должны этого допустить.
— А ты представь, что будет, если победим? Ты сможешь вписаться в новый уклад? Стать таким как Штейбреннер?
— Разумеется нет, — он отвёл глаза.
— Я не просто так уговаривала тебя сбежать, — вздохнула я. — Как ты не понимаешь, нам с тобой не будет места в Германии при любом раскладе, а в Швейцарии или Дании мы бы начали всё с чистого листа.
— Толку теперь говорить об этом, — взгляд его
