Медведев. Книга 2. Перемены - Гоблин MeXXanik
— Принесли сегодня из леса, — сказал он негромко и протянул мне… женскую сумку.
Я молча взял её из его рук. Сумка была простой и практичной. Объёмной, из толстой коричневой кожи, с широкой лямкой, чтобы носить через плечо. Такие, обычно берут не для красоты, а чтобы служила долго.
— И что это значит? — уточнил я, хотя ответ уже знал. Просто нужно было услышать его вслух.
— Не врала, значится, эта самая Вера, — почесав щёку признал Морозов. И я заметил, что эти слова дались ему с великим трудом. — Похоже, ей и впрямь кто-то из лесовиков подарил лапти. А эту сумку утащил взамен.
Я повертел вещицу в руках. Весила она прилично. Не столько сама по себе, сколько за счёт содержимого.
— Они это могут? — спросил я, скорее проверяя догадку, чем сомневаясь.
— Могут, — кивнул Морозов. — Нечисть на редкость любопытна. У всего старшего народа есть такой грешок. Считают себя… ну, не ворами, а скорее… обменщиками. Что-то уносят, а взамен оставляют то, что, по их мнению, не менее ценно. Наш Мурзик, к примеру, может утащить карандаш, табакерку, да хоть чайную ложку — и взамен подсунуть камешек. Потом, конечно, вернёт, если вы вещь свою искать станете и не позабудете о ней. Поиграет и вернёт. Но если не отдашь его камень, он будет долго дуться.
Он усмехнулся и продолжил.
— У него, к слову, где-то в доме есть схрон, куда он натаскал всяких ценнстей. И орехи, и перья, и какие-то железки, и даже ключи. Только всё это — его сокровища. Не тронь, не взгляни.
Морозов говорил охотно. Словно с облегчением, будто нашёл повод поговорить не о делах, а о чём-то живом, понятном, пусть и странном. В голосе его было чуть больше теплоты, чем полагалось по уставу.
Но меня было не обмануть. Я видел, как он всё время держит глаза на сумке, а не на мне. Пальцы воеводы были по-прежнему сжаты в кулак, хоть и положены на подлокотник. Он знал, что эта находка значит больше, чем просто потерянная вещь.
И я знал.
— Надо вернуть девушке её вещи, — сказал я, глядя прямо на Морозова.
Тот приподнял бровь, но сразу кивнул:
— Я попрошу Прохора, который её отвозил в город. Пусть передаст…
— Нет, так не пойдёт, — покачал я головой. И сразу заметил, как воевода тяжело вздохнул, будто заранее знал, к чему всё идёт.
— Да все вы понимаете, — продолжил я, — правильно будет, если мы отвезём сумку сами. И извинимся.
— За что? — насупился Морозов. В голосе его сквозила обида, сдержанная, но упрямая. — Она приперлась из леса. Без документов, без объяснений, с дежурной сказкой всех заезжих проходимцев. Что мы ещё могли подумать?
Я не стал спорить. Не напомнил ему, что обвинения шли именно от него. Но и я не перечил, хотя мог бы, даже должен был. Молчание в тот вечер было и моей виной. Я видел, что Вера растеряна, что она говорит не выученный текст, а пытается на ощупь объяснить то, во что сама ещё не до конца верит.
Но я не встал между ней и обвинениями. Не защитил. Не уточнил. Проявил осторожность, которая легко превращается в равнодушие.
Малодушие. Именно так.
Я вздохнул глубоко, не в упрёк Морозову — себе. Потому что знал: и он, и я понимали, что всё пошло не так, как могло бы.
Теперь нужно было сделать справедливый жест.
— Поедем вместе, — сказал я. — Всё объясним, как сможем. И вернём то, что ей принадлежит.
Морозов упрямо молчал.
— Мы ошиблись, — произнёс я с нажимом, глядя воеводе прямо в глаза. — А в таких случаях положено приносить извинения. Это не вопрос вежливости — это вопрос чести.
Морозов скрестил руки на груди, будто поставил щит между собой и моими словами.
— Я готов принести сумку, — буркнул он. — Но извинения…
Он фыркнул, нахмурился, словно я предложил ему прыгнуть с моста в незнакомую бурную реку.
— Ещё перед ведьмой я не извинялся, — продолжил воевода. — И не собираюсь начинать. Хватит того, что лично вернём эту торбу. Хотя, по мне, и это лишнее. Прохору было бы сподручнее. Он с ней, вроде, уже на короткой ноге, раз домой её отвёз. Может, эта Вера ему и порчу не сделает.
Я приподнял бровь и усмехнулся:
— Только не говорите, что вы её боитесь?
Воевода тут же вскинул взгляд. Быстрый, острый, как у человека, которого застали врасплох. В его глазах мелькнул… не страх, нет, но… настороженность. Он встретился со мной взглядом, будто хотел что-то возразить, но не нашёл подходящих слов.
И всё стало ясно. Он не боялся Веру как человека. Владимир опасался того, что она может оказаться не слабой, не глупой, не наивной. А настоящей. Такой, с которой придётся считаться. Даже ему.
— Ещё чего не хватало, — фыркнул Морозов, отводя взгляд. — Чтобы я боялся эту пигалицу? Да вы что. Вот мать у нее, та да, была жуткая. Могла одним взглядом в комнате температуру опустить. Стужу навести, чтоб кости ломило. Такая, что и во сне не приснится. А эта…
Он осёкся, потому что я, не говоря ни слова, аккуратно и молча поставил сумку ему на колени.
Морозов посмотрел на неё так, будто я передал ему коробку с ядовитой змеёй. Он уставился на нее осторожно, не шевелясь, словно она могла вот-вот зашипеть.
— Надо уметь признавать ошибки, — спокойно сказал я. — Недаром в народе говорят: повинную голову и меч не сечёт.
Воевода прищурился, и произнес с раздражённой убеждённостью:
— Это говорят те, кто ведьм не знал.
Он сжал ручку сумки, но держал её, как человек, которому поручили доставить хрупкое и опасное. Как минимум ртуть. Или завёрнутое в кожу проклятье.
— Проще будет сумку эту сжечь, — добавил воевода.
Я усмехнулся, спокойно глядя на него. Он мог ворчать, но сумку держал крепко и не отбросил в сторону. А значит, уже взял на себя ответственность. Просто ещё не признал этого вслух. Но я и не торопил. Главное, что путь начался.
— Мы поступим по совести, — заключил я.
Морозов буркнул, не глядя на меня:
