Моя чужая новая жизнь - Anestezya

азарт, я лупила со всей дури набитый то ли зерном, то ли песком мешок, не обращая внимания на болезненные тычки. Блядская жизнь! И ведь сама виновата! Прекрасно знала, что, оставаясь в Союзе, хеппи-энда можно не ждать. Раз уж не хватило смелости держаться на своей стороне, нужно было идти другим путём. Ведь было же десятки вариантов! Признаться Фридхельму, что я попаданка, глядишь, убедила бы бежать. Или не упираться, а валить в Берлин, как только узнала о ребёнке. А что я делаю сейчас? Зациклилась на своем чувстве вины и превращаюсь в злобную склочную тётку, да ещё проморгала, что с моим мужиком творится какая-то хрень. Как можно быть такой дурой и забыть, что в этом квесте не может быть иной цели кроме как выжить? Я же знала, что партизаны готовят какую-то диверсию! Нужно было… нет, не могу я окончательно стать предательницей… Хотя в моём случае что вообще есть предательство? А если бы в той машине погиб Вильгельм? Умом я понимала, что наши все делают правильно, и не испытывала ненависти к чуваку, прицепившему взрывчатку. Я злилась на Беккера, который это проморгал. На себя за то, что не предусмотрела такой вариант.

Было что-то жуткое во всём этом… Немцы тысячами губят еврейских и славянских детей, и небо словно услышало проклятия, призываемые на их головы. Мой нарождённый ребёнок, возможно, ответил за грехи своих родителей. И с чего я взяла, что можно заставить себя не думать о нём, прикрывшись фразой-щитом: «Ничего не поделаешь, значит, такая судьба». В голове замелькали картинки, которые я ещё недавно представляла: Фридхельм, смеясь, уворачивается от брызг воды, а наш сын бежит за ним по кромке прибоя… Я почувствовала, как глаза жжет от невыплаканных слез. Может, я и не готова была стать матерью, но я бы любила его… или её…

Чувство потери острой болью сжало изнутри, я судорожно всхлипнула. Не удержавшись от тяжёлого толчка, я споткнулась о какие-то лопаты и, едва не переломав ноги, плюхнулась на задницу. Внутри словно разжалась туго сжатая пружина. Со мной давно уже не случалось такой масштабной истерики. Я услышала, как тихо скрипнула дверь — наверное, вернулся Шнайдер. Надеюсь, ему хватит ума не лезть к рыдающей бабе.

— Рени? — Фридхельм примостился рядом, сжимая в бережном объятии.

Я не удивилась, как он здесь оказался, прижалась, вдыхая родной запах.

— Тш-ш-ш… Теперь всё будет хорошо…

Тихий шёпот, его ладонь, успокаивающе поглаживающая затылок, горячие слёзы — всё ощущалось сейчас таким правильным. Можно хоть ненадолго отбросить установку быть сильной и непробиваемой бабой и позволить разделить горе с близким человеком.

— Прости… Это я виноват, что не уберёг тебя… вас…

— Ты не должен винить себя, — и так, судя по всему, его неслабо клинит, незачем вешать ещё и этот груз. — Я должна была уехать раньше.

— Я не знаю, как тебе помочь, — беспомощно прошептал он. — Ты всегда говорила, что мы должны всё обсуждать друг с другом, а теперь словно закрылась от меня.

— Обсуждать можно проблемы, а это… Я думала, будет легче поскорее всё забыть… И сама не знаю, как всё вышло из-под контроля. Я так зла прежде всего на себя. Одно дело понимать, что случилось непоправимое, другое — знать, что в этом виноват ты сам…

— Бедная моя девочка, — он коснулся губами моего виска, жестко добавив: — Не терзай себя больше. Те, кто действительно виноват, уже за это ответили.

— Думаешь, мне от этого легче? — я повернулась, чтобы посмотреть в его глаза.

Не верится, что это говорит мальчик, который искренне верил, что насилие — зло.

— Ты ведь сам когда-то говорил, что русские научатся от нас жестокости.

— Я помню, — горько усмехнулся он. — Но с такими убеждениями не протянул бы на фронте и полугода. Война как болото затягивает, меня… нас. Вроде и пытаешься удержаться на плаву, не стать зверем, но чем дольше ты здесь, тем труднее это сделать. Когда я вижу, как умирают под бомбами наши дети или как русские исподтишка пытаются нас достать, я не могу испытывать сострадания. Для меня они прежде всего враги, а враги должны быть уничтожены.

Я понимала его как никто другой. Война изменила и меня тоже, причём далеко не в лучшую сторону. Но вместе с тем мне было страшно. Должен же быть предел, за который нельзя перешагивать.

— Зло порождает ответное зло. Если не остановиться, оно будет лишь множиться, пока не уничтожит тебя, — не представляю, смогу ли я принять, если он когда-нибудь будет сжигать женщин из огнемёта или пытать пленных. — В конце концов, русские сражаются на своей земле, защищая своих детей. А мы? Явились сюда по приказу? На войне по-большому счёту от тебя мало что зависит. Генералы распоряжаются вашей жизнью, решая, куда перебросить завтра. Случай решает, жить тебе или умереть. Но вот оставаться человеком или нет — решаешь только ты.

— Рени, — он стиснул мою руку. — Это тяжелее, чем я думал…

— Просто помни, что есть принципы, которые нельзя нарушать, — сердце привычно резануло болью. — Никогда и ни за что.

***

Через пару дней выписали Беккера. Судя по всему, Вилли дал ему шанс. В больнице я не раз представляла, как надаю ему по ушам за тот кусок сала, но сейчас как-то поостыла. Чёрт с ним, пусть себе живёт. В конце концов, мало ли я косячила.

— Рени, ты уже поела? — окликнул меня Каспер, прикрывая дверь. — Зайди в штаб, кажется, обер-лейтенант хотел тебя видеть.

Хоспади, что ещё пришло ему в голову на ночь глядя? К моему удивлению, Вилли в штабе не оказалось. Потупив пару минут на пороге, я начала догадываться, в чём дело. Кажется, кое-кому решили устроить тёмную. Бежать обратно с криками: «Не бейте этого дебила» — я, конечно, не буду, но проследить, чтобы парни сильно не нажестили, надо.

Мои догадки оказались верными. Беккера окружили прямо за столовой. Уже, по-моему, разок-другой вломили — моська вся в крови.

— Ну, простите меня, я виноват.

Внутри шевельнулась неуместная жалость. Здоровенный детина стоит, блин, сопли на кулак наматывает.

— Разве ж я знал, что всё так получится…

— А надо бы знать, — процедил Шнайдер. — И хоть немного думать башкой, а не задницей.

Собственно, ничего страшного, если его слегка отмудохают, меня лишь волновало, как поведёт себя