Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
Прошка подался вперед, рискуя опалить ресницы.
— Светится… — выдохнул он, и в этом шепоте было больше благоговения, чем в церкви. — Прямо насквозь!
— Транслюценция. Есть такое умное слово. Работа на просвет. Когда свет идет изнутри, он оживляет материал, дает ему глубину, которой нет при внешнем освещении.
«Икона» — наша латунная пуговица — дала интересный эффект в этом опыте. Черный диск пуговицы очертился идеальным огненным нимбом. Солнечное затмение в масштабе письменного стола.
— Неплохо, но КПД низкий, — прокомментировал я, убирая ладонь, которой прикрывал свечу сзади. Сияние тут же померкло, стало рассеянным. — Свеча — дура. Она светит во все стороны сразу: в потолок, в стены, мне в жилет. Половина энергии уходит в никуда, греет пространство. Это непростительное расточительство. Нам нужно взять этот свет за шкирку, сжать в кулак и ударить в одну точку. В спину иконе.
Рука нырнула в жилетный карман, извлекая старую английскую «луковицу». Щелчок крышки. Внутренняя поверхность серебра, отполированная мной до состояния зеркала (иногда приходилось использовать часы вместо зеркальца для бритья), идеально подходила по кривизне.
— Вот наш рельс для света. Рефлектор.
Часы встали позади свечи. Вогнутая серебряная полусфера поймала пламя. Небольшая коррекция угла — металл нагрелся в пальцах, но я терпел.
— Смотри на бумагу.
Блик, отраженный и сфокусированный серебром, ударил в пламя с тыла. Два потока света слились в один мощный пучок. Пятно на бумаге вспыхнуло, словно я плеснул туда керосина. Мокрые волокна засияли с яростной силой маяка в тумане. Теперь даже дырки в пуговице, через которую она была прикреплена серебряной проволокой, были видны.
— Зеркало ловит беглый свет и возвращает его в строй. Работает как линза. Концентрация энергии.
Прошка смотрел на эту шаткую конструкцию из огрызков, линейки и часов, как дикарь на паровоз. Шестеренки в его голове вращались со скрипом. Он видел суть проекта, его изюминку.
— Выходит… — медленно произнес он, пробуя сложную мысль на вкус. — Яблоко едет по линейке… освобождает для глаз пуговицу. Зеркало сзади ловит огонь… И кидает его вперед, в бумагу?
— Ага, — кивнул я. — Бумага загорается светом. А по флангам…
Я снова приложил половинки яблока к листу, закрывая боковые зоны.
— По бокам — тьма. Контраст. Синий сапфир. Этот мрак заставляет свет казаться еще ярче, агрессивнее. Днем звезды не видны, им нужна ночь. Мы создаем искусственную ночь, чтобы продать этот свет подороже.
Мальчишка молчал. Информация укладывалась слоями. Это было сложнее, чем чистить картошку или воровать яблоки. Здесь царила физика, оптика, даже инженерный расчет.
— И все это… в одной коробке? — в голосе прорезалось сомнение. — И зеркало, и рельсы, и огонь?
— Упаковка маленькая, но все на своих местах.
Часы отправились обратно в карман, крышка захлопнулась. Пальцы привычно придушили фитиль свечи. Едкая струйка дыма потянулась к потолку. Светящееся чудо погасло, вновь став мокрым, неопрятным разводом на гербовой бумаге. Магия испарилась.
— Вот и весь секрет, Прохор. Никакого колдовства, никаких заговоров. Только знание. Мы взяли проблему — трещину. Разрезали. Механизировали. Добавили люменов. И получили шедевр.
Я сгреб половинки яблока срезал еще раз внутренний слой, чтобы очистить от катышек бумаги и кичи микробов от пуговицы. После этого сложил половинки в единое целое и протянул яблоко мальчишке.
— Теперь можешь уничтожить макет. Съешь. Заслужил. Только промой хорошенько, на всякий случай, — хмыкнул я. — Урок окончен.
Прошка принял яблоко механически. Кусать не спешил. Взгляд его прикипел к столу, где валялись инструменты нашего маленького эксперимента — линейка, огарок, мокрый лист. В глазах, полных озорной беспечности, проклюнулось что-то новое.
Эдакий зуд в мозгу — желание понять, как, чтоб его, устроен этот мир.
Он переминался с ноги на ногу, сжимая антоновку. Слова застряли в горле. Я молчал, мне самому было интересно до чего додумается мальчишка.
Срезы на яблоке в руках Прошки уже начали буреть, схваченные быстрым окислением, но он даже не думал кусать. Желудок мальчишки заурчал, требуя калорий, но хозяин игнорировал физиологию, сверля меня взглядом.
— Ладно, марш на кухню, — не выдержал я первым. — Варвара Павловна нас обоих со свету сживет, если каша превратится в клейстер.
Мальчишка механически кивнул, шагнул было к двери, но остановился, словно наткнувшись на невидимый барьер. Резкий разворот на каблуках. Во взгляде застыла тяжесть, какую я встречал только у взрослых мужиков перед тем, как они принимают тяжелое решение.
— Григорий Пантелеич…
— Ну? — я заинтересованно смотрел на Прошку. — Забыл чего?
— Нет. — Голова мотнулась из стороны в сторону. — Не хочу я так больше. «Подай, принеси, пошел вон». Надоело мне колесо крутить впустую.
Я откинулся на спинку кресла.
— А чего хочешь? Ливрею с позументами? В швейцары метишь?
— Нет! — произнес он, явно не понимая о чем я толкую. В его голосе звякнула обида. — Я хочу… как вы.
Половинки окислившегося яблока легли на край стола, как верительные грамоты.
— Понимать хочу. Почему один камень горит, а другой — тусклый, как булыжник. Почему сталь держит удар, а медь течет. Как зубья в зацепление входят. Я не смотреть хочу, барин. Я делать хочу. Руками.
Он смотрел мне прямо в глаза и, растопырив пальцы, тряс руками.
— Возьмите в ученики, мастер. По-настоящему. Не стружку мести, а ремеслу учиться. Я стараться буду. Я не дурак. Я ведь… я про зеркало сразу смекнул. И про направляющие.
Я сузил глаза сканируя его фигуру. Щуплый, вечно недоедающий сын кухарки из дворца Оболенского. Его социальный потолок — быть на подхвате, таскать воду да получать подзатыльники. А он стоит здесь и требует профессии.
Никакой «божественной искры», о которой так любят слюнявить перья поэты, я в нем не видел. Я видел другое — жадность, информационный голод. Желание разобрать мироздание на винтики и понять, как оно тикает.
Я ведь тоже не родился с золотым штангенциркулем в зубах. У меня не было таланта малевать как Рафаэль или ваять как Микеланджело. Все мои достижения — результат тупого, ослиного упрямства. Тысячи часов, проведенных горбом над верстаком. Эвересты стружки и кладбища запоротых заготовок. Ожоги, шрамы, бессонные ночи над томами по сопромату и химии.
Я видел гениев. Блестящих ребят, у которых все выходило с полпинка. И где они? Спились, выгорели, ушли в менеджеры, потому что им стало скучно. Талант — это дешевка. Аванс, который природа выдает в долг под грабительский процент. А вот характер… Характер — это твердая валюта. Умение сидеть на заднице ровно и пилить, пилить, пилить, пока деталь не станет идеальной — вот единственный дар, который имеет значение. Только трудолюбие и постоянное волевое усилие имеют значение. Именно так
