Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
У Прошки он был. Я замечал, как он замирал, глядя на работу Кулибина. Как и любой ребенок он был рассеянным и любознательным. Но иногда все же усмирял свои гормоны, волевым усилием, как мне кажется.
— В ученики? — переспросил я, растягивая слова. — Ты хоть понимаешь, куда лезешь, Прохор?
— Понимаю.
— Черта с два ты понимаешь. Думаешь, это цирк? — Я сменил тон на более строгий. — Фокусы? Свечку зажег, яблоко порезал — и все?
Я встал, нависая над ним. Нужно было сбить эту романтическую спесь сразу.
— Это каторга, парень. Не «подай-принеси», а рабство у материи. Это кислота, которая жжет кожу до мяса. Это металлическая пыль, набивающаяся в легкие так, что будешь кашлять кровью. Это грязь под ногтями, которую не возьмет ни одно мыло. Годы, Прошка. Годы тупой, монотонной долбежки. Ты будешь шлифовать один камень песком, пока не сотрешь пальцы. Будешь месить глину для тиглей, пока спина не отвалится. Будешь получать линейкой по рукам за каждую ошибку. И спасибо тебе никто не скажет.
Я бил словами. Если сбежит сейчас — значит не готов.
— И только потом, может быть, лет через пять, я подпущу тебя к золоту. Если не сломаешься.
Прошка слушал, не моргая. Лицо побледнело, веснушки выступили ярче, правда, ноги остались на месте. Он впервые видел меня таким строгим. И ведь не испугался.
— Согласен, — выдохнул он. — Бейте. Только научите. Я. Хочу. Уметь.
В нем не было страха.
— Иван Кулибин с тебя шкуру живьем снимет, если станок угробишь, — предупредил я без улыбки. — У него рука тяжелая.
— Не угроблю. — Голос мальчика окреп. — Я примечал, как он правит. Там на валу резьба левая. Против часовой крутить надобно, иначе сорвешь.
Мои брови самопроизвольно поползли на лоб. Вот тебе и «подай-принеси». Он анализировал. Однако, удивил. Пока мы думали, что он путается под ногами, он впитывал как губка.
— Ну, раз с левой… — протянул я, чувствуя, как губы непроизвольно растягиваются в усмешке.
Я брал на себя лишний груз, ответственность за чужую судьбу. Но парень того стоил. Из такого материала можно выковать мастера. Не художника, витающего в эмпиреях, а ювелира.
— Ладно. Будет тебе учеба.
Лицо мальчишки дрогнуло, пошло рябью неверия.
— Завтра, — перешел я на официальный тон цехового мастера, — встанешь к верстаку Ильи. Я его предупрежу. Начнешь с полировки. Дам тебе ведро обрезков яшмы. Будешь тереть, пока они не заблестят, как кошачьи… глаза. Выдержишь месяц — переведу к металлу. Нет — пойдешь обратно горшки драить, и больше ко мне не лезь. По рукам?
Прошка вспыхнул. Лицо озарилось таким счастьем, что в сумрачном кабинете стало светлее, чем от моего эксперимента с зеркалом.
— По рукам! Спасибо, барин! То есть… мастер! Я не подведу, вот увидите! Крест даю!
Я протянул руку. Он еще больше раскрыл глаза. Пялясь на мою ладонь он осторожно пожал руку. После этого, словно боясь, что я передумаю, он сгреб со стола свои «учебные пособия» — половинки яблока — и прижал к груди как святыню.
— Вали отсюда, — хмыкнул я. — Пока я не передумал.
— Не передумаете! — крикнул он уже из коридора. — Вы слово дали!
Топот босых пяток радостной дробью прокатился по дому и затих в стороне кухни.
Я снова остался один. Взгляд уперся в закрытую дверь.
Талант… К лешему талант. Этот мир построен упрямцами, которые не умели сдаваться.
Глава 12
За окнами выл февраль 1809 года, занося Петербург снегом по самые переплеты рам; город будто оцепенел, вжавшись в мерзлую землю под тяжестью ледяного панциря. Даже полозья саней на Невском скрипели иначе — жалобно, надрывно. В недрах «Саламандры» эхом отзывалась эта зимняя летаргия. Наконец-то работа встала. Сапфировый складень, «Небесный Иерусалим», выпивший из меня немало крови покоился в тайнике. За фальшивой дубовой панелью, спеленатый, как младенец, в промасленную ветошь и бархат, шедевр дожидался своего часа.
Сдать его казначею Лавры можно было хоть на рассвете — святой отец, вероятно, уже изгрыз ногти от нетерпения, представляя, как блеснет драгоценность перед митрополитом. Однако я медлил. Инстинкт старого мастера, помноженный на цинизм человека из двадцать первого века, диктовал свои правила: сдача работы раньше срока рождает подозрения. Либо халтура, либо дьявольское наущение. Пусть клиент помаринуется в собственном соку. Неизвестность придает золоту дополнительный вес, а счету — лишние нули.
Оставшись один на один со своими мыслями, я трезво оценил обстановку: мои нынешние схроны годились разве что для хранения любовных записок от уездных барышень. Схемы прокатного станка, расчеты новой оптики, сам складень — активы государственной важности валялись, по сути, в доступном месте. Любой прощелыга с примитивной фомкой вскрыл бы эти тайники, пока я пил бы чай.
Требовался сейф. Причем кованый сундук с амбарным замком, который дюжие молодцы унесут вместе с паркетом, здесь не подходил. Нужен был стальной монолит. Несгораемый шкаф. Проблема заключалась в том, что до рождения братьев Чатвуд и их патентов оставалось еще полвека. Здесь купцы по старинке прятали ассигнации в подвалах за пудовыми решетками, надеясь на божью помощь и злых собак. Следовательно, прогрессорство снова ложилось на мои плечи.
Запершись в кабинете и подкрутив фитиль лампы, я выводил на бумаге контуры будущего монстра. Идея «слоеного пирога» требовала адаптации под реалии местной кузницы. Никакого вольфрама или обедненного урана — только то, что можно найти на питерских складах.
Свернув готовые чертежи в тугую трубку, я накинул шубу и направился через двор во флигель.
Владения Ивана Петровича Кулибина встретили жаром преисподней и грохотом, от которого закладывало уши. Пахло окалиной. Сам хозяин, похожий на лешего в кожаном фартуке, колдовал у верстака, терзая надфилем какую-то мудреную шестеренку для своего многострадального ДВС.
— Какая нужда пригнала, Пантелеич? — буркнул механик, не отрывая взгляда от тисков. Стружка сыпалась на пол золотым дождем.
— Железная, Иван Петрович. И весьма тяжелая.
Расчистив локтем угол на захламленном столе, я раскатал ватман, придавив края молотком и бронзовой заготовкой. Угольная пыль тут же припорошила свежие линии.
— Гляди сюда. Конструкция — сэндвич… хм… то есть, слоеный пирог. Два листа котельной стали, проклепанные с шагом в дюйм. Пространство между ними заполняем смесью.
Кулибин сдвинул на лоб закопченные очки, явив миру цепкие глаза на морщинистом лице. Он склонился над схемой, шевеля губами и мысленно разбирая конструкцию.
— Смесь? Песок речной?
— Компот особый. Крупный песок, битое бутылочное стекло и жженые квасцы.
— Стекло — понятно, — старик
