Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
Пронзенный лучом насквозь, тонкий слой древнего перламутра обрел глубину и объем. Тела святых налились теплом, по жилам запульсировала кровь, складки одежд заиграли тенями. Лик Христа, вырезанный безвестным мастером десять веков назад, перестал быть рисунком. На нас смотрело живое лицо, озаренное внутренним огнем.
Однако главное чудо творил хрусталь.
Сработав как призма, вставки в нимбе и лучах поймали фокус рефлектора, усиленный желтой эмалью. Сияние, чистое и неземное, ударило от фигуры Спасителя, пронизывая пространство.
Сапфировые кулисы, ушедшие на задний план, вступили в игру, обеспечив идеальный контраст. Густая синева камня стала фоном — глубоким, бархатным, бесконечным. Как ночное небо перед рассветом. Как открытый космос.
Золото оклада, эмаль, свет и тьма слились в единый аккорд. «Сошествие во ад». Свет, разрывающий тьму. Жизнь, торжествующая над смертью.
На ювелирном верстаке воплотился «Небесный Иерусалим».
В мастерской — тишина. Мы задержали дыхание.
— «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», — цитата из Евангелия далась Кулибину с трудом, голос сорвался на шепот. Старый механик, веривший только шестеренкам и рычагам, столкнулся с чудом. Я даже не знал, что он знает Евангелие.
Степан медленно вытер пот со лба. Его широкий, размашистый крест рассек воздух.
— Это… это не мы сделали, Пантелеич, — прохрипел кузнец. — Руки наши, зато воля… воля пришла свыше. Нам… помогли.
Глядя на творение, я ощутил, как по спине бегут мурашки. Неожиданно. Циник и прагматик из двадцать первого века создал вещь, заставившую поверить меня самого.
Мы спрятали трещину. Уничтоженный камень стал краеугольным камнем замысла. Мы заставили физику и оптику служить вере.
Оставив душную мастерскую, я медленно спустился по лестнице во внутренний двор. За спиной — открытая дверь. Сюртук остался наверху, холод сразу пробрал сквозь тонкую рубашку, но мне было все равно.
Лицо само повернулось к небу.
Мокрый питерский снег падал на щеки. Обычный снег. Но мне казалось, что это падают звезды.
Неужели получилось?
Глава 11
Выжатые ночной гонкой мастера расползлись по углам, и даже Кулибин перестал насиловать наковальню, позволив ушам отдохнуть от металлического лязга. Оставшись в кабинете наедине с остывающим кофе — дрянным, кстати, но другого в 1809 году не достать — я, опираясь локтем на стол, изучал итог двухнедельной работы.
В центре зеленого сукна, доминируя над хаосом чертежей, возвышался «Небесный Иерусалим».
Сейчас во мне говорил не творец, любующийся детищем, а жесткий приемщик ОТК. Взгляд скользил по граням, выискивая малейший дефект, заусенец или нарушение геометрии. Перед глазами стоял архитектурный монолит. Массивное золотое основание, увитое чеканной лозой, принимало на себя вес конструкции, служа фундаментом для серебряной чаши рефлектора, стоявшей сзади. Отполированная до состояния черного зеркала, вогнутая поверхность ловила мое искаженное отражение, словно насмехаясь над усталостью ювелира. Перед ней, между самим рефлектором и основой, на низкой ножке, застыл пустой подсвечник, ожидая, когда фитиль вдохнет в него жизнь.
Однако шоу делал фасад. Темный, непроницаемый овал сапфира, заключенный в золотую раму, столь тонкую, что она терялась на фоне камня. Единый кусок ночи, скованный металлом. Никаких швов, никаких стыков — просто глубокая, бархатистая синева, жадно поглощающая скудный утренний свет Петербурга.
Подушечки пальцев скользнули по камню. Ледяной. Идеально гладкий.
Большой палец привычно лег на головку херувима в основании, вдавливая скрытый рычаг. Внутри золотого чрева отозвалась пружина — тихий, маслянистый щелчок, звук безупречной кинематики. Сапфировые полушария, повинуясь скрытой тяге, дрогнули и пошли в обход корпуса. Сложная траектория, рассчитанная с допусками в сотые доли миллиметра, уводила фасадную часть вправо и чуть вглубь, а задняя часть ушла влево и вперед, превращая композицию в театральные кулисы. Тьма расступилась, открывая сердцевину — золотой оклад и перламутровый лик, сияющий в глубине.
Самшит и сталь, помноженные на инженерный расчет, делали свое дело без единого скрипа и заедания. Я вернул створки на место. Снова монолит. Снова тайна. Закрытая система. Я снова нажал и триптих вновь явил себя во всей красе.
По ногам потянул сквозняк, мгновенно выстудивший уют кофейного аромата. Дверь кабинета, вроде бы плотно прикрытая, отворилась на вершок, впуская холод из коридора. В образовавшейся щели нарисовалась вихрастая голова Прошки. Он был грязным, видимо опять гонялся за котами, они явно обыгрывали его в этой игре.
Обычно влетающий в комнаты с грацией пушечного ядра, мальчишка сегодня крался, будто воришка. Заметив меня за столом, он уже приготовился дать задний ход, но взгляд его зацепился за складень.
Всё. Пацан «повис».
Застыв в дверях, Прошка начисто забыл о цели визита. Рот приоткрылся. И без того огромные глаза расширились до предела. Он смотрел на драгоценность так, как смотрят на явленное чудо, а не на дорогую безделушку. Мозг дворового мальчишки отказывался обрабатывать увиденное. Чистая магия.
Окликать его я не спешил. Откинувшись на спинку кресла, я с интересом наблюдал за реакцией. Лучшего тест-драйва и придумать нельзя. Если шкет, видевший в жизни только грязь питерских подворотен и подзатыльники, стоит и боится дышать рядом с моим изделием — значит, дизайн удался. Я попал в точку. И это с учетом того, что он уже всяких драгоценностей навидался у меня в «Саламандре».
Часы на стене методично отбивали ритм: так-так-так. Прошка не шевелился, даже вечно шмыгающий нос затих.
— Ты чего там корни пустил, Прохор? — негромко спросил я, разрушая наваждение. — Или призрака увидал?
Мальчишка вздрогнул всем телом, словно получил разряд тока. Взгляд метнулся ко мне, снова на стол, потом в пол. Щеки залило густым румянцем. Судорожно вытерев ладонь о штанину, он попытался собраться с мыслями.
— Варвара Павловна… это… — пробормотал он, спотыкаясь на каждом слове. — Завтракать кличут. Стынет все. Ругаться изволят.
Я усмехнулся, чувствуя, как уходит напряжение.
— Нравится? — кивок в сторону складня.
Прошка поднял глаза. В них плескался такой незамутненный восторг, что где-то под ребрами стало тепло.
— Страсть как нравится, Григорий Пантелеич! — выдохнул он, забыв про свое стеснение. — Он… он как живой. Темный, а вроде и светится из нутра. Будто там… тайна какая великая заперта.
Это он еще не видел работу дефлектора и зажженной свечи.
Переминаясь с ноги на ногу, он явно боролся с желанием задать вопрос. Любопытство перевешивало страх.
— Спрашивай, — разрешил я, покручивая в руках трость с набалдашником-саламандрой.
— А как… — он набрал в грудь побольше воздуха. — Как у вас так выходит, барин? Вроде железяки да камни, молотком стучите, что-то пилите, стружка летит… А выходит… чудо. Вы что, слово какое
