Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
— Нет, Савелич. Мне нужно чудо. Икона. Византия. Или очень старая Русь. Перламутр, кость, камень. Качество — музейное. Размер — с ладонь.
Глаза старьевщика сузились.
— Музейное? Это дорого, мастер.
— Плачу щедро. Ты знаешь. Но товар нужен сейчас.
Кряхтя, старик слез со своего насеста и скрылся за пыльной портьерой. Скрежет замков, шум выдвигаемых ящиков… Минуту спустя он вернулся, прижимая к груди плоский сверток в промасленной ветоши.
— Есть одна вещица… — шепотом произнес он, словно нас подслушивал кто. — Староверы принесли. С Керженца. Говорят, до раскола писана. А может, и раньше. Греческая работа.
Тряпка скользнула в сторону.
У меня перехватило дыхание. Насколько я далек от красот иконописи — меня зацепило.
На морщинистой ладони покоилась перламутровая пластина. Черная от времени, тронутая патиной — на первый взгляд, невзрачный мусор. Но мой взгляд сразу уловил нюансы. А стоило поднести лупу…
Резьба такой тонкости издевалась над человеческими возможностями. «Сошествие во ад». Христос, попирающий врата, Адам, Ева, пророки — десятки фигур на пятачке материала. Лица размером с булавочную головку транслировали эмоции: надежду, животный страх, благоговение.
Сам перламутр оказался непрост. Не молочно-белый, а с глубоким, розовато-золотистым отливом. Будто заря, навечно застывшая в минерале.
— Сколько? — вопрос прозвучал глухо, не отрывая взгляда от шедевра.
— Пять тысяч.
Савелич назвал цену, за которую можно купить небольшой особняк, не моргнув глазом. Торговаться он не собирался, прекрасно зная стоимость своего сокровища.
Я поднял глаза.
— Беру. Наличности нет. Выпишу вексель на предъявителя. Под залог месячной выручки «Саламандры».
Старик кивнул. Мое слово котировалось выше золота.
— Пишите, мастер. Вам — вера полная.
Ручка скрипнула по бумаге. Рука не дрогнула. Деньги я верну. Выбью с Церкви. С процентами.
Через час я был в мастерской.
Основа лежала передо мной. Канон, освященный веками, требовал деликатности: не испортить, но вдохнуть новую жизнь, подарив достойную оправу.
Устроившись за верстаком, я приступил к реанимации. Мягкая щетка в мыльном растворе осторожно снимала вековую грязь. Перламутр светлел на глазах, обнажая забытые детали: складки хитона, каждое перо на крыльях ангелов.
Следующий этап — свет. Сам по себе полупрозрачный материал при задней подсветке дает теплый, живой огонь. Однако этого мало. Требовалось «Божественное сияние» — эффект совершенно иного порядка.
Лист золота лег на деревянную подложку. Моя стихия. Штихель заскользил по металлу, снимая стружку изящными завитками. Рождался орнамент — виноградная лоза, символ жизни. Однако оклад не был сплошным: я оставлял окна в нимбе Христа и в лучах, расходящихся от центра.
— Илья, — позвал я мастера. — Хрусталь готов?
Камнерез высыпал на стол горстку прозрачных чешуек, тонких, словно слюда.
— Полировал на воловьей коже. Чище слезы.
Начался монтаж хрусталя в окна оклада. Закрепка микроскопическая, на чистом трении. Камни вставали в золото намертво, сливаясь с металлом.
Впереди маячила эмаль. Самый рискованный этап.
В ход пошли порошки. Желтый — для света. Небесно-голубой — для фона. Эмаль — дама капризная, ошибок не прощает. Стоит перегреть — потечет, превратившись в грязное месиво. Недогреешь — останется шершавой и мутной.
Кашица ложилась под тончайшей кистью, дыхание замерло само собой. Рука не дрожала, повинуясь мышечной памяти.
В углу утробно гудела муфельная печь, набирая градус. Стоило открыть заслонку, как лицо обдало злым жаром. Оклад на подставке отправился в пекло.
Минута. Две. Взгляд прикипел к смотровому окошку, боясь упустить момент перехода. Эмаль плавилась, трансформируясь из порошка в стекло. Цвета менялись: желтый краснел, голубой чернел. Нормальная физика процесса. Истинный колер вернется при остывании.
Главное — вовремя вынуть.
— Сейчас, — шепнул Кулибин, стоявший за спиной с хронометром.
Щипцы выхватили оклад, перенеся его на асбест. Металл остывал, издавая тихие щелчки. Эмаль твердела, возвращая свои цвета. Прозрачная, чистая, как вода в горном ручье.
— Пронесло, — выдохнул Степан.
Теперь сборка «пирога».
Снизу — перламутровая икона. Сверху — золотой оклад с эмалью и хрусталем. Совпадение требовалось абсолютное: лик Христа должен смотреть точно в отверстие, а нимб — идеально накладываться на хрустальное окно.
Подгонка заняла час. Приходилось подтачивать края, микроскопически гнуть золото.
Наконец слои легли единым целым.
Оставался последний штрих. Рефлектор.
Из-под рук Кулибина вышла серебряная вогнутая чаша. Три часа полировки крокусом и маслом превратили серебро в черное зеркало.
Мы приступили к финальной сборке, напоминавшей стыковку модулей космического корабля, только в миниатюре.
Сначала — основание. В массивный золотой корпус с гравировкой лозы лег рефлектор. Чаша вписалась в гнездо безупречно.
Затем — икона. «Сэндвич» из перламутра, золота, эмали и хрусталя закрепили на четырех микроскопических стойках, подвесив в воздухе. Зазор в два миллиметра между перламутром и рефлектором образовал камеру света. Именно там должен рождаться эффект.
Сверху накрыла рама с механизмом — золотая решетка, скрывающая пружины и рычаги.
И, наконец, кульминация. Сапфировые створки.
Пинцет зажал деталь. Пальцы влажные, но хват жесткий.
Первая половинка камня. Темно-синяя, матовая на срезе. Подводка к направляющим. Самшитовый вкладыш, пропитанный графитом, должен войти в стальной паз с допуском в сотую долю миллиметра.
— Осторожно, — прошипел Степан, нависая скалой. — Не перекосить бы.
Металл коснулся дерева. Легкое усилие.
Щелк.
Створка встала на место. Скольжение по рельсу вышло мягким, с тем благородным сопротивлением, которое отличает элитную механику от ширпотреба.
Вторая половинка.
Щелк.
Они сошлись в центре. Идеально. Золотая рама обхватила половинку камня, наглухо закрыв торец среза. Теперь никто не мог увидеть предательский шов склейки сбоку. Снаружи осталась только чистая синева сапфира. Перед нами лежал монолит. Темный, непроницаемый сапфировый овал в золоте. Никто не догадался бы, что внутри скрыта тайна, и уж тем более — что этот камень прошел через распил.
— Ну? — Илья утер пот со лба. — Пробуем?
Палец нащупал скрытую кнопку, замаскированную под головку херувима в нижнем орнаменте. Нажатие.
Пружины, освободившись из плена рамы, толкнули рычаги, передавая усилие на створки.
Зрелище гипнотизировало. Вместо банального распахивания сапфировые полусферы поплыли. Сначала чуть в стороны, затем назад, огибая корпус по сложной траектории и уходя на задний план. Створки превратились в кулисы, обрамляющие сцену.
Центр открылся, блеснув золотом оклада в свете лампы.
Впрочем, чудо свершилось лишь наполовину.
— Гасите свет, — команда прозвучала резко.
Кулибин задул фитили. Мастерская погрузилась во тьму, серые питерские сумерки за окном только сгустили мрак.
В руке появилась свеча. Обычный воск, живое пламя. Я поставил её позади складня, ровно напротив хитрого отверстия, спрятанного в орнаменте задней стенки. Там ждала своего часа собирающая линза, выточенная из горного хрусталя.
Свет пламени нырнул внутрь корпуса. Ударился о вогнутое зеркало рефлектора, сфокусировался в пучок и ударил в икону с тыльной стороны.
Икона вспыхнула.
