Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
— Я⁈ К нему⁈ — Лицо ювелира пошло красными пятнами. — Кланяться этому мужику?
— Вы проглотите свою гордость, Жан-Пьер. Не ради меня. Ради Франции. Вы войдете к нему в доверие, станете его тенью. Вы узнаете, над чем он работает, где берет материалы, в чем его секрет. И, главное, где у этого Ахиллеса пятка.
Коленкур небрежным движением пододвинул по скатерти тяжелый бархатный мешочек. Глухой, приятный звон золота прозвучал убедительнее любых аргументов.
— Компенсация за моральные страдания. И аванс за будущие услуги.
Дюваль гипнотизировал бархат взглядом.
— Вы предлагаете мне стать лазутчиком?
— Я предлагаю вам стать защитником интересов французского искусства. — Посол откинулся на спинку стула. — И вот первое задание. Город полнится слухами, что Саламандра получил особый заказ от Синода. Крупный сапфир. Мои источники в Казначействе намекают, что с этим камнем дело нечисто. Выясните детали. Если это ловушка, которую готовят ему его же «благодарные» соотечественники — мы должны знать, когда подтолкнуть падающего. Более того, я разрешил от вашего имени говорить всем, что камень в отличном состоянии. Вы же не против?
В душе Дюваля боролись остатки цеховой этики и разъедающая кислота зависти. Кислота победила мгновенно.
— Да, не против. Хорошо, — выдохнул он, накрывая мешочек ладонью, словно боясь, что тот исчезнет. — Я узнаю. Хотя… погодите. Сапфир от Синода?
Ювелир вдруг замер. Его зрачки сузились, а губы скривились в гримасе, похожей на улыбку висельника.
— Византийский, — произнес он почти беззвучно.
— Знаком? — Коленкур превратился в слух.
— Знаком? О да. — Дюваль издал странный, лающий смешок. — Я держал его в руках десять лет назад, при Павле. Мне предлагали сделать переогранку. Я отказался.
— Почему?
— Потому что это не камень, герцог. Старая венецианская подделка, дуплет. Но, конечно, я никому не сказал об этом, получив достойную плату за молчание.
В столовой повисла тишина. Коленкур медленно растянул губы в улыбке хищника, обнаружившего, что жертва сама сунула голову в петлю.
— Вы хотите сказать, что русские чиновники подсунули своему «гению» заведомо невыполнимую задачу?
— Они подсунули ему смертный приговор, — кивнул Дюваль, и в его голосе зазвучало мстительное торжество.
— Блестяще, — прошептал посол. — Просто блестяще. Византийское коварство в северных широтах.
Через час Дюваль покинул посольство. Он все еще горбился под ветром, но в походке появилась пружинистость. В кармане грело золото, а в сердце — сладкое предвкушение чужого краха.
Коленкур подошел к бюро, быстро, размашистым почерком набросал записку для Флао:
«Наш друг из цеха оказался полезен. Русские сами готовят эшафот для своего героя. Камень — фальшивка. Наша стратегия меняется: мы не мешаем. Мы наблюдаем и, если потребуется, вежливо подаем веревку в решающий момент».
Он запечатал письмо воском, вдавив в красную каплю перстень с лилией. Игра переходила на новый уровень. Теперь против Саламандры работали не грубые наемники с тесаками, а неумолимые законы природы и человеческая подлость.
Глава 10
Взгляд сверлил треснувший сапфир. Так хирург смотрит на безнадежного пациента, взвешивая риски терминальной стадии. Четыре эскиза на столе — бесполезный груз, жалкие попытки компромисса. Замазать, спрятать, схитрить… Камень отвергал ложь, вопя о своей болезни каждым бликом на грани разлома.
Если терапия бессильна — режь.
Эта мысль вдруг показалась мне интересной. В травматологии неправильно сросшуюся кость ломают заново ради верной геометрии. Мой камень был сломан изнутри. Трещина стала линией фронта, и оборонять ее дальше не имело смысла.
Бумажный ком из эскизов полетел в корзину. Чистый лист лег на столешницу. Рука, забыв о сомнениях, провела одну жирную черту. Прямо через центр овала.
Разрез.
Вместо маскировки дефекта — возведение его в абсолют. Превращение уродливого шрама в идеальный конструктивный шов. Разделив сапфир на две равные части, я уничтожу саму память о его целостности.
Опираясь на трость с серебряной саламандрой, я поднялся и направился в мастерскую. Полумрак остывающих печей отступил перед светом единственной рабочей лампы. Луч выхватил из темноты станок для резки камня — моего «франкенштейна».
Сапфир лег в тиски. Нежно, через прокладки из мягкой замши — стекло подложки не простило бы грубости. На вал встал диск — тончайший, медный, шаржированный алмазной пылью. Тоньше бритвы, опаснее скальпеля.
Шарканье войлочных тапок возвестило о появлении Кулибина. Следом, привлеченный светом, тенью скользнул Илья. Они молчали, боясь спугнуть момент, и только Степан, возникший в дверях последним, одобрительно хмыкнул в бороду, оценив наглость замысла.
— Воды, — попросил я, заметив мастеров.
Но быстрее сориентировался Кулибин, который мгновенно материализовался рядом с кувшином. Он сходу понял зачем вода. Тонкая струйка ледяной влаги ударила в медь. Привод отозвался низким гулом. Медный круг растворился в воздухе, превратившись в сверкающий фантом.
Касание.
Раздался визг — высокий, пронзительный, будто живому существу резали плоть без наркоза. Вода мгновенно закипела молочной белизной от каменной взвеси. Подача диска шла чуть ли не по микрону. Мутная жижа скрыла трещину от глаз, зато пальцы, сжимающие рукоять, прекрасно считывали вибрацию. Я превратился в продолжение механизма, улавливая малейшую дрожь станины. И по привычке работал между ударами сердца.
Камень сопротивлялся. Благородный корунд отказывался уступать меди, нагреваясь вопреки потоку воды.
— Еще!
Кулибин увеличил напор. Ледяная вода текла по рукам, рукава отяжелели, но холод оставался где-то на периферии сознания. Все внимание поглотил клей. Та самая предательская прослойка между сапфиром и стеклом. Стоит вибрации усилиться — пересохший состав сдастся. Слои разойдутся прямо под режущей кромкой, и диск, зажатый в осколках, разнесет камень в драгоценное крошево.
Тональность звука сменилась. Стала глуше, мягче. Диск вошел в стекло. Критическая точка. Стекло податливее, режется быстрее — одно неверное движение рукой, и провал неизбежен.
— Держи, — шепот предназначался Степану.
Кузнец понял задачу мгновенно. Его огромная ладонь легла под свисающую часть камня, став надежным пьедесталом. Он обеспечивал абсолютную статику.
Минуты растянулись в часы. Воздух пропитался запахом мокрой пыли и разогретого масла. Четверо мужчин вокруг маленького станка творили необратимое. Уничтожали реликвию ради рождения шедевра.
Последний миллиметр. Тонкая перемычка, удерживающая камень в единстве.
Щелк.
Едва слышный звук потонул в шуме механизмов. Диск провалился в пустоту.
Я вырубил привод. Медный круг, замедляясь, утратил призрачность и снова обрел плоть металла. Ватная тишина заложила уши.
Тиски разжались. Степан медленно развел ладони.
В его руках лежали две половинки.
Ровные и идеальные. Срез матовый, как морозное окно, но безупречно гладкий. Ни сколов, ни отслоений. Клей выдержал. Сапфир смирился. Мы прошли по лезвию, умудрившись не пустить кровь.
— Господи… — выдохнул Илья, так и не желая осознавать содеянное. —
