Владислав Русанов - Отрок московский
– А девица пропала?
Никита развел руками.
– И не слышал ничего ночью?
– Нет.
– Может, снилось чего?
– Может быть. – Парень вздохнул. – Или снилось, или взаправду приключилось… Показалось мне, будто среди ночи меня кто-то за руки схватил, к лавке придавил, а второй вино в рот лил.
– И мне тоже показалось! – воскликнул Улан.
– Когда кажется, крестятся, – пробурчал толстый боярин.
– Подтвердить кто-то может? – вяло поинтересовался князь.
– Не знаю…
– Значит, не может. Вино с вечера пили?
– Пили. – Никита не стал отрицать очевидное.
– Захмелел быстро?
– Ну да…
– Вестимо, захмелел – вмешался Гаврила. – С мороза, с устатку, на голодное брюхо… Кто ж не захмелеет?
– А спьяну привидится что угодно. – Ярослав откинулся на спинку стольца, махнул рукой. – Хорошо, не черти к тебе ночью приходили. Это тебе, отрок, повезло. И драк я по пьяному делу столько судил на своем веку… Все мне ясно. Кроме одного – куда девица-смолянка, именем Василиса, подевалась? Но на то у меня мысли отдельные имеются.
– Какие такие мысли? – Никита шагнул вперед. – Скажи, княже!
Фрол схватил парня за плечо:
– Куда? Ты что, вздумал князя к ответу призывать?
С трудом сдержавшись, чтобы не перехватить запястье назойливого стражника, крутануть, услыхав, как хрустят суставы, рвутся связки, Никита вернулся на положенное ему место.
– Я хотел сказать, княже, что Василиса могла бы быть главным видоком на твоем суде. Прикажи сыскать ее.
– А князя Михайлу Тверского тебе не привезти сюда? Девица твоя уже не меньше сотни верст с купцом мадьярским отмахала.
– Не может быть, чтобы она добровольно поехала! Он звал ее! А она отказалась! – звонко выкрикнул Улан-мэрген.
– С вечера отказалась. Утром передумала. А что вы от нее ждали? Спутника и защитника ее вот он прирезал, как барана. С вами после этого ей, что ли, ехать? Подумай, если умеешь.
– Я-то умею… – дерзко начал ордынец, но вовремя прикусил язык.
– Вот и правильно, – одобрил его поступок Ярослав Васильевич. – Выслушал я видока Молчана. Выслушал ответчика. И приговариваю… По Русской Правде, даденной нам Ярославом Владимировичем, князем киевским, и сыновьями его Изяславом, Святославом и Всеволодом, признаю тверского отрока Никиту повинным в убийстве смолянина Мала. Убийство не по злому умыслу, а во хмелю. Назначаю виру. Поелику Мал был дружинником смоленским, вире положено быть в сорок гривен.
Никита похолодел. Сорок гривен! Это же сорок коров! Дюжина коней! Он таких денег отродясь в руках не держал! Да что там не держал, не видел даже.
– Поскольку Мал княжью службу оставил, то виру вполовину уменьшаю. Остается двадцать гривен. Поскольку убийство совершено в беспамятстве, во хмелю, не преднамеренно, то половину виры платить постоялому двору, где труп нашли.
Вот тут уже застонал Молчан. Схватился корчемник за голову, да поздно. Он и помыслить не мог, что князь дикую виру[107] назначит… И напрасно. Она затем по Русской Правде и выдумана, чтобы люди друг за другом следили, не давали ссору доводить до смертоубийства. Но распространялась ли дикая вира на постоялые дворы, или Ярослав Васильевич на ходу выдумал пополам плату за убийство разделить, Никита не знал.
– Вот и выходит по десять гривен. С Молчана, в чьем дому убийство совершилось, и с головника Никиты.
– Где же я возьму столько серебра? – горестно проговорил парень.
– Сроку собрать денег даю две седмицы. Ежели не уплатишь, то в холопы продам. Ты ремеслу какому-нито обучен? Ну, ежели гонец, то на конюшне без работы не останешься. За конями ходить будешь.
– Да я…
– А чтоб не сбежал… А то знаю я вас, молодых да шустрых. Чтобы не сбежал, посидишь в холодной пока.
– Как же я в холодной десять гривен соберу? – Отчаяние в сердце Никиты сменилось злостью. Он уже не боялся дерзостей наговорить. И так все плохо оборачивается. Кажется, хуже уже и быть не может. – Или я, княже, чародей по-твоему?
Ярослав усмехнулся.
– Чародей! Скажешь тоже… Мы – православные христиане, в чародейство не верим. Да ты не ерепенься, отрок. Посидишь, о жизни своей подумаешь. В другой раз от кубка с вином будешь отказываться. А дружок твой, меткий стрелок, пускай озаботится, как тебя из темницы вызволить. Он в убийстве не замаран, удерживать его я права не имею.
– Да где же он найдет десять гривен?
– А мне что за дело? Пусть ищет. Пусть постарается.
Молчавший до того Улан встрепенулся, расправил плечи.
– Ты не переживай, Никита-баатур! Я найду! Я обязательно все найду! Ты не будешь в темнице сидеть!
«Твои бы слова, да к Богу!» – безрадостно подумал парень, но нашел в себе силы улыбнуться:
– Спасибо, Улан! Ты – настоящий друг!
И тут же почувствовал, как крепкие ладони стражников взяли его под локти и повлекли прочь из гридницы.
Краем уха он услыхал негромкий, озабоченный голос Гаврилы Ипатьевича:
– Проследить бы надобно за татарчонком. Не натворил бы глупостей с отчаяния.
– Вот и проследи, – устало отвечал князь. – Внимательно проследи.
А потом дверь захлопнулась.
– Ты не грусти, парень, – буркнул Фрол Силыч. – Может, и найдет ордынец десять гривен.
Однако по голосу стражника слышно было, что он и сам не слишком верит в успех Улана.
Глава одинадцатая
Снежень 6815 года от Сотворения мира
Берега Двины,
Полоцкая земля, Русь
Илья Приснославич гнал отряд, не жалея ни коней, ни людей. Гнал все дальше и дальше от родного Смоленска. Еще немного, и они вступят во владения литовских князей, а Гедимин с Витенем не очень любят, когда вооруженные отряды соседей шастают среди их городов и сел. Но остановиться воевода Лют не мог. Не только клятва, данная Александру Глебовичу, гнала его в путь, но и приходящие во снах глаза Василисы. Крепко княжеская дочка околдовала грозного воина, ох, крепко. Хоть и был он старше почти на полных два десятка лет. Она-то, скорее всего, не догадывалась ни о чем, просто нравилось ей, как девкам-поляницам, о которых на Руси сказки сказывали, учиться воинскому искусству: управляться с луком и саблей, скакать верхом, разбирать следы, осваивать основы боя голыми руками. Князю-батюшке за державными заботами приструнить дочь оказывалось все время недосуг, зато он знал, что при Илье она как за каменной стеной. А воевода и сам мыслил – все равно Василису за городской стеной никто не удержит, так лучше она при нем будет, на глазах. Он-то всегда оборонить сможет, беду отвести.
Бить челом Александру Глебовичу и просить руки дочери его Илья даже не помышлял. Всем известно – княжеские дочери с простыми воеводами не венчаются. Пускай он трижды и семижды боевой, пускай его усилиями мир и покой на многие версты вокруг Смоленска сохраняются, пускай умным советом не раз помогал князю одержать верх как в оружных схватках, так и в хитрых переговорах с соседями. Княжеские дочери, они на то и родятся, чтобы с их помощью укреплять державу. Приспеет пора, и Александр сговорится с кем-то из соседних князей, у кого сын подрастет, а то и с самим князем, если не женатый или, скажем, овдовел. Мало ли их, князей-то?
Но успокоить сердце и вернуться доложить князю, что не нашел Василису, Илья не мог. Не боялся он гнева княжеского, а боялся собственной совести. Замучит, загрызет, со свету сживет.
Побеседовав на дороге с Семеном Акинфовичем, Илья рассудил, что на сей раз ввязалась княжна в очень уж опасное приключение. Одному Богу ведомо, какими словами, какими доводами убедили ее оборванцы московские – или только врущие, что служат Ивану Даниловичу? – но если она с ними сбежала, то держать им путь на закат солнца. Обоз рыцарей-крыжаков из далекого франкского города Парижа пойдет через земли германцев и чехов, а потом не миновать ему Силезии и Краковского княжества, а после польских земель прямая дорога на Подляшье или вотчину холмских князей. Значит, встречающие должны к ним идти между Слонимом и Пинском. Там и перехватывать надо мальчишек, а с ними и княжну, возомнившую себя Василисой Микуличной, удалой поляницей, не иначе.
Вот и погнал Илья Приснославич десяток верных дружинников. Рысью, рысью да рысью… Редко-редко разрешал на шаг перейти. Только для того, чтобы коней не потерять. Для них же, родимых, на постоялых дворах сорил серебром, чтобы отборным зерном кормили и в тороки с собой насыпали. На сене и соломе боевой конь гонки не выдержит, а в чужих землях, за сотни верст от родного города, остаться воину безлошадному – смерти подобно.
Дружинники, все как на подбор, не в одном походе хлеб делили, а в сражении спину друг другу прикрывали. Все знали: Лют за каждого своего дружинника в огонь и в воду пойдет, а они в нем души не чают. Братья Вершиничи – Мокроус и Куденя, следопыт Всеволод, Вячко, Зосим, Данило Кузнецов сын и Данило Кривой, Петруха, Иван да Чурило. Опытные и выносливые, как матерые волки. С конца копья вскормленные, с битвой повенчанные. А еще хитрые той крестьянской сметкою, которая испокон веков помогает воинам русским побеждать врага не числом, а умением.
