1914 - Василий Павлович Щепетнёв
Тем временем зал проветрили, и пригласили всех на кинематограф.
Фильма забавная: бегают, прыгают, спотыкаются и падают. Поначалу мне было странно — не цветное, без звука, а потом ничего, привык. И смеюсь вместе со всеми. Когда смотришь не в одиночестве, тет-а-тет с с ноутбуком, а в компании, кино несравненно лучше. Интереснее, смешнее, веселее. А звук, что звук? Для звука есть рояль.
— Ты о каком романе говорил? — вполголоса спросила меня Татьяна. Она среди сестер считается главной писательницей, и мои слова о новом графическом романе барона А. ОТМА её удивили, и, похоже, задели.
— Была у меня идея… — сказал я, проведя пальцами по воздуху. — Теперь вижу — неудачная. Сейчас не время для военных романов. Да и что я в этом понимаю? Потому нет, никакой войны. Будем сочинять что-нибудь повеселее.
— А о чём?
— Прежняя повесть у нас была для мальчиков, так?
— Ну да.
— А теперь нужно для барышень что-нибудь сочинить. Тут уж вам и пяльцы в руки.
— Скажешь тоже, пяльцы… — фыркнула Татьяна.
— Тогда сабли. Что хотите, то и берите. Сокровищница наша велика и обильна, есть и ковер-самолет, и шапка-невидимка! Даже Машина Времени есть!
Мы сидели в отдельном, «детском» уголке, чтобы никому не мешать. И подальше от табачного дыма: взрослые были отчаянными курильщиками. И милостивые государи, и милостивые государыни. И хотя идеи о вреде табака носились в воздухе, однако многие считали, что курение полезно. Развивает легкие, убивает микробов. Если выступал пианист или балалаечник, или певец, или драматический артист — курение было исключено. Неуважение к артисту недопустимо. Но смотреть кинематограф — это же совсем другое!
Я смотрел, смеялся, а сам остывал. Потому что выступление было моим шансом. Кто послушается маленького мальчика? Никто. Но если устами маленького мальчика говорит Некто… Беда в том, что знал я о будущем мало. Крайне мало. Но о выстреле в Сараево знал. Из книжек, из фильмов. И этот выстрел был и моим, пожалуй, единственным выстрелом. Нужно было не промахнуться. И вот я выстрелил. Вдолгую.
Когда гости разошлись, Papa позвал меня:
— Алексей, мне нужно с тобой поговорить. Нет, не здесь. Пройдём в кабинет.
В кабинет — это серьёзно. До журчания в животе серьёзно. Никаких поводов особо волноваться у меня нет, но…
— Кто тебя надоумил? — спросил Papa.
— Не понял вопроса, любезный Papa.
— Твое выступление. Кто тебя надоумил?
— Котофеем меня назвала Анастасия. Рифма: Алексей — Котофей. Надеть мантию и шапочку — это Ольга. Хвост…
— Я не это имел в виду. Текст, слова — это чьё?
— Обидно слышать, любезный Papa. Ещё и вы не верите. Не ожидал.
— Чему не верю?
— Пишут, что барон А. ОТМА — это вовсе не мы с сестрицами, а настоящий писатель, нанятый двором. «Для создания положительного образа семейства Романовых», — сказал я, изобразив пальцами кавычки.
— Погоди, погоди, откуда это?
— Пишут-то? В газетах пишут, в газетах.
— Нет, я это — он изобразил кавычки.
— Отсюда, любезный Papa, отсюда, — я постучал согнутым пальцем по лбу. По своему лбу, конечно. — Так вот, в газетах пишут, что Непоседу и остальных придумали не мы, а Толстой-Бостром. Впрочем, единодушия нет: называют и господина Аверченко, и даже Сашу Чёрного. И тут вы тоже — не верите, что мне под силу сочинить самому даже такой жест — и я опять показал кавычки.
— Ну, — Papa слегка смутился, — всё же, всё же…
— Любезный Papa, я, как и сёстры, под надзором двадцать четыре часа в сутки триста шестьдесят пять дней в году. В високосном — триста шестьдесят шесть. Скажите, любезный Papa, кто и каким образом мог бы сочинить за меня эту речь? Сочинить, незаметно передать, кто?
— Ну…
— Признаюсь, идею я позаимствовал у господина Чехова, из его рассказа «О вреде табака». Но потом решил, что важнее сказать то, что я и сказал.
— Но одно дело сказки, другое — политика.
— Политика, любезный Papa, это те же сказки, только для взрослых. Я так думаю. Они скучнее, и дороже обходятся, чем сказки для детей.
— И всё ты выдумал?
— Положим, соперничество Британии и Германии выдумывать не нужно. Об этом в любой газете пишут.
— А война?
— В воздухе пахнет грозой.
— А убийство эрцгерцога?
— Я же сказал — приснилось. Мне снятся сны.
— Хорошо, хорошо. Но ты должен понимать: ты не просто сочинитель, ты цесаревич. И твои слова — тоже политика. Большая политика. И их будут истолковывать по-своему.
— Какая политика? Мне десять лет исполнится лишь в июле, а если на европейский счет, так и в августе. Август четырнадцатого… Прямо как название романа.
— В том и суть. Что говорит мальчик — это одно. Но когда речь касается политики, все решат, что мальчик повторяет за старшими. В нашем случае, ты — за мной. И будут считать, будто я англофоб. А это может вызвать международные осложнения. Поэтому всё, что касается политики — или только может коснуться — ты будешь отдавать на прочтение мне.
— А поскольку политики может касаться буквально всё — ты будешь читать тоже всё, — заключил я. И засмеялся.
— Ты чему смеёшься, Алексей?
— Просто вспомнил. Наш пра, император Николай Павлович, выдвинул такое же условие Пушкину Александру Сергеевичу. Вы, любезный Papa, император, но я-то ни разу не Пушкин.
— Ты не Пушкин, — подтвердил Papa. — Ты цесаревич. А это другая ответственность. Совсем другая.
Глава 2
10 мая, суббота
Всё начинается с котлована
— Здесь будут лечиться нижние чины, — сказал Papa.
— Как мило, — сказала Татьяна.
— Прекрасно, — добавила Ольга.
— Волшебно, — заключила
