Андрей Уланов - «Додж» по имени Аризона
Я один раз уже вот так патрон откладывал. Но тогда повезло. Не понадобился.
А бояться… да нет, не боюсь. Обидно будет – это да. Вот если бы до победы, чтобы знать, что кончилось уже, все. И потом, ведь жизнь-то настоящая после войны только и начнется.
Черт, думаю, а ведь я теперь так и так не узнаю. Может, насчет победы еще и повезет – не в самый последний день, но за неделю-то точно еще стрелять будут, а вот после…
Ладно. Раз уж сюда попал – будем здесь нормальную жизнь строить. Только вот сначала тоже победить нужно. И живым при этом остаться.
И тут наконец лес кончился.
Выбрались мы на первый холм и, не сговариваясь, на землю попадали. Даже я сначала плюхнулся и только потом скомандовал:
– Привал пять минут.
А луна, зараза, вовсю сиять продолжает. Хоть бы на одну секунду облачком каким прикрыло. Так нет же. Облака тут у них, похоже, вроде светомаскировки работают, только наоборот – днем занавесились, а на ночь убрались.
И совсем мне как-то неохота по открытой местности при таком шикарном освещении тащиться. Лопухи они тут, конечно, отборные, один другого развесистей, но и у лопуха может мозгов достать пару кордонов выставить, на наиболее вероятном направлении отхода. Не будешь же по этим холмам крюк давать. И потом, опять же неизвестно, что за нечисть здесь по ночам разгуливает. Что-то слабо мне верится в то, чтобы при таком соседстве тут одни кролики на травке паслись.
Черт, думаю, вот если за следующим холмом, когда перевалим, увижу в этом дурацком призрачном сиянии самый обычный «тигр» при всех крестах – обрадуюсь ему, как родному.
«Тигр» ведь – это штука известная. От калибра пушки до ширины гусениц. И как он горит, тоже знаем, навидались. А всякая местная нечисть, пусть она даже и катка его не стоит, нервы выматывает.
– Отдышались? Вперед!
По холмам, кстати, при луне еще хуже бегать, чем по лесу. Кажется – вроде видно все, да только свет этот очень обманчивый. А чуть ступил не так – и кубарем вниз.
– Далеко еще? – спрашиваю.
– Нет. – Рыжая за эту ночь куда больше меня вымоталась – смотреть на нее жутко.
Надо будет, думаю, когда вернемся, собственноручно ее в постельку уложить – и пускай отсыпается. Денька три.
И вдруг – лай. Ох, до чего знаком мне этот лай. След взяли. Кто? А-а, какая разница. Своих тут нет.
– Это…
– Потом расскажешь, – рычу. – Вперед. Пистолет отдай. Винтовкой с одного выстрела-то можно и не остановить. А пока будешь затвор передергивать – тут-то до горла и доберутся.
– Еще немного, – Кара бормочет. – Боги, ну помогите, еще совсем… здесь!
– Давай!
Рыжая за амулет схватилась, заклятье свое бормотать начала. Я гоблина к ней поближе подтолкнул, прислушался – можем успеть.
И тут первая тварь показалась.
Я-то думал, что это мои черные знакомые из замка пожаловали. Те песики, правда, по-другому брехали.
Даже не знаю, собака это или уже нет. Ростом чуть пониже, чем те, черные, зато длиннее раза в два, так и стелется над землей. И тоже морда белым огнем полыхает, а пасть вытянутая, как у крокодила на картинке, и зубы в ней соответствующие и по качеству, и по количеству. А на боках три полосы продольные светятся, словно кто-то вилами прочертил.
Я даже ошалел маленько от такого зрелища. Она уже на наш склон махнула, когда я первый раз на спуск нажал.
Черт. В упор стреляю – а она лезет. И хоть бы взвыла. А то, может, ее пули и вовсе не берут, насквозь пролетают, как через туман?
Шесть патронов расстрелял, прежде чем свалилась.
– Скоро ты там? – ору.
– Еще… Очень трудно открыть портал… Сейчас… Черт.
На вторую я последние три пули истратил. И то – повезло. Задел ей, наверно, орган какой-то важный. Скатилась вниз со склона, скулит, бьется.
Эти два вперед вырвались. А остальная вся свора тоже на подходе. И морд этих в ней, судя по лаю…
– Готово.
Оглянулся – лужа черная прямо в воздухе переливается.
– Пошла.
– А ты?
– Вперед!
И тут остальные показались.
Рыжая прыгнула. Я гранату с пояса сорвал, гоблина за шиворот схватил – он опять чего-то скулить начал – толкнул его в лужу, кольцо зубами рванул, бросил «лимонку» прямо в пасти оскаленные – метров двадцать до них уже было, не больше – и спиной вперед в черноту.
Черт, думаю, как бы осколки следом не влетели. Или тварь какая-нибудь шибко резвая.
На этот раз снова все по-другому было. Не тяжесть и жара, а холод. Жуткий холод со всех сторон. Не то что до костей – до костных мозгов пробирает.
А потом – словно вырубился на секунду.
Открываю глаза – капитан. Мой капитан стоит передо мной в этой черноте, непонятно как видно его, и смотрит так еще грустно, понимающе, как на проштрафившегося. А я гляжу – гимнастерка на нем вся рваная, в пятнах каких-то, в ожогах.
Черт, думаю, да что ж это, да ведь у него всегда каждая ниточка всегда по стойке «смирно» выглажена была. Даже в самом тяжелом… когда на остальных грязи столько, что на болотных кикимор похожи, он один всегда умудрялся как-то чистым оставаться, таким, что снял шинель – и хоть в ресторан заходи. А тут…
– Что ж это ты натворил, а, Малахов?
– Товарищ капитан, – говорю, – разрешите доложить…
– Да что тут докладывать, Сергей. И так все с тобой ясно. Как ты только мог?
– Так ведь… товарищ капитан. Я ведь сюда не по своей…
Я-то решил, что он на меня злится из-за того, что я вроде как товарищей бросил.
– Да я не об этом, Сергей. Как ты мог, ты, разведчик, эту девочку с собой потащить?
– Товарищ капитан, – говорю, – она…
– Она еще ребенок, Малахов, ребенок. А здесь война. И детям на войне не место. А ты ее с собой потащил, в самое пекло.
– Да не тащил я ее, – оправдываюсь. – И потом, некого ведь больше было. У нас, в партизанских отрядах, и младше ее…
А капитан только головой качает.
– Как ты мог это сделать, Сергей?
И тут снова все вырубилось. Выпал я из темноты в белый свет, в холод, пролетел метра два и в сугроб угодил. Черт.
Поднимаюсь – ничего не видно. Метель жуткая, глаза нельзя открыть – сразу на ресницах по полтонны снега насыпается.
Еле-еле два темных пятна поблизости разглядел.
– Кара!
– Сергей!
То пятно, что повыше, мне навстречу рванулось. Я ее подхватил, обнял, к гимнастерке прижал.
Не волнуйтесь, товарищ капитан. Я ее, если надо, на руках притащу. Только потом заберите ее куда-нибудь от меня, подальше, а?
– Я… – всхлипывает рыжая. – Я думала…
Ну точно. Ваша правда, товарищ капитан, как всегда. Девчонка.
– Х-хозяин. З-забери нас отсюда.
И этот здесь.
– Потом плакать будешь! – рыжей кричу. – Куда идти?
– Не знаю. Скалы недалеко, но… Я не знала. Не хотела идти прежним путем, думала, тут безопаснее.
Да уж. И что теперь делать? Ждать, пока буран кончится? Да мы тут через пять минут в сугробы превратимся.
– Слу… тьфу, – открыл рот и сразу в него полгорсти снега получил. – Ты ведь эти проходы как-то чувствуешь, да? Можешь направление указать?
– П-примерно.
– Сойдет! – кричу. – Цепляй на себя мешок, а сама за шею хватайся. За мою. И говори, куда прокапываться. А ты, тварь зеленая, за лямку цепляйся.
Черт. Ну вот что стоило шинель в скатку взять? Сейчас бы накрылись вдвоем. И полушубки в машине были. Эх-х, знал бы где упасть – чего бы только не подстелил.
А у рыжей-то между сапогами и кожанкой ноги голые.
– Руки под гимнастерку засунь! – кричу. – Спрячь руки, а то отморозишь к чертовой бабушке!
Если уже не отморозила. Не ладошки, а ледышки.
Черт, куда бы мне руки спрятать? А то правая еще болит, а левая, покусанная, уже и не чувствуется.
И ветер, зараза, словно со всех сторон сразу дует. Куда голову ни повернешь – все в лицо.
А под ногами – лед. Может, на полюс закинуло? Мечтал ты, Малахов, в шестом классе полярником стать, вот и получай исполнение всех и всяческих желаний. Надо было тебе, олуху, белым медведем мечтать заделаться. У него и шкура, и жир под шкурой. И в буран он в берлоге спит. Тьфу, в сугробе.
Нет, точно – лед. А это, справа, никакие не скалы, а торосы. Так они, по-моему, называются. Эх, фотокора бы сюда! Такой кадр пропадает. «Старший сержант Малахов среди айсбергов». Тройка отважных полярников героически преодолевает… тьфу.
Хорошо хоть, лед цельный. А не то крошево, что в прошлом году. Тоже – метель, и в эту метель, по пояс в воде, одной рукой ящик со снарядами на плече придерживаешь, а второй лед перед собой раздвигаешь. Ледокол «Сергей Малахов». Звучит.
– З-здесь.
У рыжей уже не лицо, а форменная голова снеговика.
– Заклинание свое п-п-п… тьфу, произнести сможешь? – молчит. Я горсть снега в-взял – черт, уже и мысли в голове замерзать начали – размазал ей по лицу – вроде ожила.
– С-сейчас.
Попробовал на левой пальцы согнуть – с трудом, еле-еле, но сгибаются. Значит, не все еще отмерзло, глядишь, еще и поживем.
– Готово.
В белом снегу – белый свет. Я одной рукой гоблина подхватил – живучий же гад, дополз-таки, второй – рыжую, а то она уже оседать намылилась, и упал в него.
