Бренная любовь - Элизабет Хэнд
Она его не видела. Казалось, она вообще никого не видела, хотя ее взгляд беспрерывно шарил вокруг, точно силясь найти источник света в темной комнате. Когда ветер подхватил прядь ее волос, сверкнувших на солнце подобно паутине в каплях росы, она уронила руки. Остальные ее волосы плотно облепили голову, над шалью висела едва заметная дымка – не то дым, не то пар, – а в руке что-то сверкало, словно она держала горящую спичку.
Пришлось на той неделе полетать на шаре мне,
Чтобы разобраться, как дела там на Луне…
За спиной звенел голос шарманщика. Тот отпихнул локтем Рэдборна и встал на бордюре, загородив ему обзор. Рэдборн испуганно заморгал, потом чертыхнулся, оттолкнул шарманщика в сторону и прыгнул на проезжую часть. Женщину он увидел, но лишь на миг – почти сразу ее загородила мамаша с коляской. Краем глаза Рэдборн заметил приближение омнибуса. Схватив этюдник, он кинулся через дорогу, не слыша ни женских криков, ни громогласной брани водителя омнибуса, ни надрывных звуков шарманки, ни детского смеха.
– Мисс!
Его окатило водой и ледяной грязью; возможно, в него бросили камнем. Однако он благополучно перебежал улицу и встал на мосту Блэкфрайарс, представлявшем собой уменьшенную версию этого города с его уличными торговцами и пешеходами, омнибусами, фургонами, кэбами, лошадьми и бродячими псами, шныряющими между фонарных столбов и ног.
– Мисс! – закричал он вновь.
Она исчезла. А может, и нет, просто ее скрыла толпа – или она сама в ней скрылась. Рэдборн отчаянно искал ее, не обращая внимания на ругань кучеров.
– Сэр, сэр, ваш омнибус!
Он обернулся и увидел молодого рабочего в синей холщовой куртке и клетчатых штанах, запачканных черной краской. Он указывал на омнибус, въезжающий на мост.
– Я вас видел, вы чуть не убились! Не пропустите его на сей раз!
Рэдборн помедлил. Женщины нигде не было, да и была ли она вообще, не пригрезилась ли ему? Он еще раз окинул мост взглядом и услышал крик:
– Не мешкайте!
В нескольких футах от него омнибус, гремя колесами, сбавил скорость. Возчик высунул голову в открытое окошко и стал сердито жестикулировать Рэдборну.
– Да садитесь же! – крикнул рабочий за его спиной.
Он сунул пальцы в рот и пронзительно засвистел – один раз. Рэдборн обернулся на него, напоследок еще раз поискал в толпе незнакомку и опрометью кинулся к омнибусу.
– До Паддингтонского вокзала доеду? – выдохнул он, поднявшись в салон; кучер кивнул, и они поехали.
Рэдборн нашел свободное место и сел один, положив на колени этюдник, глядя в окно на магазинные вывески, стены, грохочущие двуколки и омнибусы. Он то и дело бросал взгляд назад, на тротуар, в тщетной надежде еще раз увидеть незнакомку, хотя сам сознавал всю нелепость этих надежд. Рэдборн даже не мог объяснить, что именно в ней привлекло его внимание. Весь ее облик – наклон головы, обращенной к небу, игра серебристого солнца на темных мокрых волосах, белая кожа, омытая солнечным светом, светло-серая шаль на белых руках, повисших плетьми по бокам, загадочное пламя в одной руке (шипящая спичка?) – все это вместе растревожило и взбудоражило его, как бывает, когда случайно услышишь на улице обрывок неизвестной песни или увидишь днем бегущую по полю лису. Омнибус влился в поток, Рэдборн приоткрыл этюдник, достал оттуда альбом, угольный карандаш и начал по памяти рисовать незнакомку.
Был полдень, когда он прибыл к садам Кью. Обнаружив вокруг неиспорченное городом открытое пространство, Рэдборн испытал тихое потрясение: словно сел в омнибус в октябре, а вышел из него ранней весной. Смутная дурнота, охватившая его на мосту Блэкфрайарс, вдруг исчезла: ее изгнали, как нечистую силу, его собственные наброски и приближение солнца. Он заплатил за вход, сунул мелочь вместе с билетом в карман и зачарованно побрел к оранжерее.
Высоко над его головой сиял стеклянный свод, увешанный сернисто-желтыми газовыми люстрами. Под ногами лежали опавшие листья: алые, фиолетовые, изумрудные и золотые. Рэдборну почудилось, что кто-то просверлил у него во лбу отверстие и вливает в него все краски неба. Он очутился в теплом зеленом краю, и пахло здесь так, как ни в одном другом месте на свете; это была другая страна, другой мир. Рэдборн засмеялся, упиваясь воздухом влажным и теплым, как чайный кекс, затем двинулся по петляющим дорожкам сквозь лес пальметт и папоротников, мимо нянь с колясками и скамеек, на которых сидели влюбленные, мечтательно и молча глядящие вверх, прямо в зелено-золотистое око купола.
Ему нескоро пришло в голову взяться за рисование. Где-то через час он очутился в безлюдном тупичке, где на небольшом музейном столе красовались банки, парники с папоротниками и террариумы с аккуратными подписями:
ЛЯГУШНИК
КОСТЕНЕЦ СКОЛОПЕНДРОВЫЙ
РОСЯНКА МЕРРОУ
КРАСОВЛАСКА
По другую сторону стола Рэдборн приметил кованую скамейку. Он сел и жадно проглотил сэндвич с колбасой и купленное у вокзала имбирное пиво.
Вот теперь, наконец, можно поработать.
Он открыл этюдник. Внутри лежали его альбом для эскизов, планшет и пухлая стопка грубой бумаги. Он положил планшет на колени, закрепил на нем лист и карманным ножом очинил карандаш. Он выбрал две угольные палочки, сыпкие и слабо пахнущие кострищем, покатал одну меж пальцев и тут же рассеянно потер щеку, испачкав ее углем.
– Что ж.
Рэдборн решил сперва зарисовать росянку. Он гордился своими познаниями в области ботаники и садоводства – не зря годами рисовал леса вокруг Элмиры. Именно поэтому он влюбился в прерафаэлитов, увидев в журналах репродукции их картин: за их любовь и дотошное внимание к мельчайшим, почти невидимым вооруженному глазу особенностям пестика и тычинок, лепестка и листа.
Окончательно он был сражен неделю назад, когда наконец увидел в галерее Тейт «Офелию» Милле. О, это изумрудное колдовство, эта потрясающая достоверность ирисов и пролесок! Милле удалось то, что никогда не удавалось Рэдборну: ухватить и передать самую суть цветка, – да, именно «ухватить», ведь художник, казалось, поймал живое растение и навеки заточил в плен своей картины.
Рэдборн воззрился на росянку в стеклянном шаре. Затем, покусывая изнутри щеку, принялся ее зарисовывать.
Он точно не знал, сколько времени провел за работой,
