Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
Что там происходит на левом краю? Ватников подбегает к Мыльникову, что-то говорит ему, тот огрызается, потом не спеша, пожав плечами, переходит линию поля. Игра продолжается. Мыльников, глядя в землю, идет по беговой дорожке к тоннелю. Что с ним произошло? Судорога? Непохоже. Судья тоже не делал ему никаких замечаний. Может быть, трусы разорвал или бутцы развязались? Но это же легко поправимое дело, на это нужна минута, а он идет медленно, точно ему ни до кого и ни до чего нет дела и точно он не собирается возвращаться на поле.
Мыльников скрывается в тоннеле. Я вижу, что и Павел Матвеевич смущен; он торопливо сует в рот очередную папиросу, а сам напряженно смотрит: не покажется ли Мыльников снова. Ну и дела: проигрывая, за одиннадцать минут до конца, остаться без форварда. И ведь запасного выпускать больше нельзя.
А затем произошло то, что можно было предусмотреть, но нельзя было предотвратить. Словно тайные силы природы согласовали свои действия со Шмелевым, словно он заранее знал, что порыв ветра приостановит полет мяча к нашим воротам и заставит его неожиданно опуститься ему под ноги. Я стоял в воротах, уверенный в том, что мяч перескочит через перекладину, но он, встретив на своем пути тугой поток воздуха, почти отвесно скользнул вниз, и Шмелев, бывший неподалеку, несильным ударом направил его в угол. В падении я успел только коснуться мяча пальцами и сейчас же грохнулся оземь, и Павел Матвеевич в сердцах сам сквозь сетку ткнул мяч носком ботинка, и мяч неторопливо покатился из ворот. Три — один! Не нужно даже смотреть на башню. Три — один!
Мы уходим с поля усталой, развинченной походкой. «Сиреневые» тоже не торопятся, но совсем по другой причине. Победителю нет расчета покидать поле вместе с побежденными; если круг почета положено совершать только обладателю кубка, то почему бы после выигрыша рядового матча первенства не назвать путь от центра поля до тоннеля «прямой почета»? И Ватников ускоряет шаг: ребята из «Выстрела» заслужили аплодисменты, пускай получают свое.
Я спрашиваю у Жоржа, который идет позади меня:
— Что случилось с Мыльниковым?
Он отвечает шёпотом:
— Николай выгнал.
Капитан удалил своего же игрока? Удалил в тот момент, когда счет для нас был проигрышный? Это первый случай на моей памяти.
Моясь под душем, я стараюсь осмыслить происшедшее. Имеет ли право кто-нибудь обвинять меня в том. что матч проигран по моей вине? Могу ли я сам упрекнуть себя в этом? Да что сам! Вот ведь и Серб, который бывало даже после выигрыша всегда отыскивал повод, чтобы упрекнуть меня в ошибке, которая только случайно, по его мнению, или благодаря вмешательству защиты не завершилась голом,— даже Серб и тот, при всей своей придирчивости, не говорит мне сегодня ни слова в упрек. И может ли быть иначе? Кому, к примеру, придет в голову требовать от вратаря, чтобы он непременно брал пенальти? Можно иной раз на счастье отбить, но это такое счастье, которое нужно скорее искать в ногах того, кто бьет пенальти (для него, конечно, это счастье оборачивается несчастьем), чем в руках вратаря. Тем более, что, по теории, «одиннадцатиметровые» вообще не берутся.
— Все три мяча были безусловными,— сказал Коля Ватников, желая, должно быть, утешить и ободрить меня.
Но меня не нужно было ободрять. Я и так знал, что дебют оказался удачным. Мой дебют. Несмотря на проигрыш. Несмотря на уныние ребят. Несмотря на скорбную физиономию Павла Матвеевича. Чорт возьми, для меня это было нечто большее, чем календарная игра первенства. Кто спорит: лучше, если бы мы выиграли. Но тут уже пусть расстраиваются форварды. Пусть погрустят немного защитники. Пусть кусают себе локти хавбеки каждому — свое.
— Защитнички,—бормочет Серб, с ожесточением намыливаясь.— Защитнички тоже. Играть не умеют, так за фуфайки хватают. Ты зачем его схватил?— неожиданно выкрикивает он.
Беспрозванный мычит в ответ что-то нечленораздельное.
— Ну, теперь на завод не показывайся,— говорит Жорж.— Да что на завод! Я вот думаю, как бы к автобусу черным ходом пробраться, чтобы не заметили. Хотя все равно, завтра ведь воскресенье. Хозяин приедет, будет нам на орехи.
Когда я возвращаюсь из душевой, в раздевалке уже столько людей, что не протолкнуться; руководство «Монолита», мастера, разные высокопоставленные болельщики, журналисты. Один высокий лысоватый человек в очках привлекает мое внимание. Он суетится больше всех, подходит к игрокам, запросто заговаривает, расспрашивает сочувственно.
— Коля,— обращается он к Ватникову,— объясни, пожалуйста, что произошло с Мыльниковым? Мы все ничего не понимаем.
Ватников мнется, ему, видно, не хочется говорить об этом здесь.
— Мыльникова я удалил с поля,— наконец говорит он. И, чтобы прекратить дальнейшие расспросы, добавляет:— А ты приезжай завтра к нам на завод погостить денек, вот и потолкуем.
Конечно, Ватников приглашает гостя не в цеха. К нам на завод — это значит к нам за город, в рабочий поселок «Монолита», в лес, где по соседству с многоэтажными каменными корпусами разбросаны между соснами уютные маленькие коттеджи, где путь от заводского дома отдыха, в котором мы живем, до местного стадиона, на котором мы тренируемся, отнимает двадцать минут ходу спокойным шагом и где над тонкой, вонзенной в небо заводской трубой вечно курчавится синеватый с серой опушкой дым.
— Завтра?—Лысый задумывается.— Пожалуй, в самом деле приеду, я у вас с прошлого года не был.—Он подходит ко мне.—Привет, Балмашев. Не узнаешь? Э, брат, стыдно: я о тебе сколько хорошего писал, а ты меня даже признавать не хочешь. Глассон.
Ага, Глассон. Журналист. Теперь понятно. И голос его теперь я тоже узнаю: это он разговаривал с Кравченко в коридоре перед началом матча.
—- Привет,— говорю я.— Уже вспомнил.
— Ну, то-то. Поздравляю, старина, с боевым крещением. Или лучше сказать — с боевым «мячением», а? Давай лапу. Знаю, знаю, что ни в чем не виноват, потому и поздравляю. Слушай, я тебя вот о чем просить хочу. В будущую субботу «Выстрел» играет с ленинградцами — ты бы написал для нас отчетик, а? Я за тобой на машине заеду, после стадиона — ко мне в редакцию, а потом опять на машине отправлю. По рукам?
— Ладно, — говорю я.
После таких поздравлений отказываться неудобно.
— Ну и прекрасно...— Глассон уже трясет руку Павлу Матвеевичу.— Ничего, Паша, не расстраивайся. Впереди еще двадцать пять игр.
