Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
Дверь приоткрывается, я останавливаюсь: не нужно, чтобы кто-нибудь понял, что я сильно нервничаю — ни свои, ни чужие...
— Ты что это, Андрей?— Павел Матвеевич, наш тренер, входит в комнату.— Почему на поле не вышел?—Он внимательно смотрит на меня.— Нервничаешь?
— Нервничаю, Паша,— говорю я.
Павел Матвеевич опытный футболист. Он не говорит мне нелепых утешительных фраз, вроде: «зря нервничаешь» или «возьми себя в руки». Он понимает, что нервничаю я не зря, а в руки себя я постараюсь взять и без чужих советов. Он говорит только:
— Я хотел напомнить тебе, чтобы ты внимательно следил за Шмелевым. Он опасен на прорывах, но мяч почти всегда отпускает далеко от себя. Поэтому, когда мяч у Шмелева, надо всегда быть готовым к выходу.
— Понятно,— говорю я.
— А Маркин наоборот. Он сразу обрабатывает мяч и бьет с ходу, не задерживаясь. Значит, если мяч у Маркина, следует немедленно ждать удара.
— Ясно, Паша.
У Павла Матвеевича нелегкое положение, и я очень хорошо понимаю его. До сорок первого года он сам играл в нашей команде полузащитником, играл хорошо, надёжно, и ребята и сейчас относятся к нему с уважением, но это не совсем то уважение, какое ему нужно. Его уважают больше как футболиста, как недавнего партнера по играм, чем как тренера. Вот почему я, да и другие «старики», называем его при молодых только Павлом Матвеевичем и никогда— Пашей. Но сейчас мы вдвоем..
— Народу много?—спрашиваю я.
— Полно! В раздевалку прямо-таки невозможно протиснуться. Штурмуют двери; каждому, видишь ли, обязательно надо повидать ребят, что-то такое посоветовать, подсказать...
— Наши заводские? .
— Ну, да. Старик Лебеденко, знаешь, мастер инструментального, так он смену кончил и прямо сюда— грязным, в спецовке, все от него так и шарахаются. Ко мне добраться не может, в толпе затерли, кричит: «Паша, чтобы три штуки, не меньше, три штуки». Вот старый чорт.
Он улыбается. Я пристально смотрю на него. Почему всё-таки он поставил меня на сегодняшнюю игру? Верит ли он, что после двухмесячной тренировки на юге я вернул себе прежнюю форму? Убежден ли в том, что я и после четырехлетнего перерыва все равно сильнее Кравченко? Как бы то ни было, а сейчас не время выяснять это.
— Надо итти, Андрей...— Павел Матвеевич поднимает руку с часами. — Без пяти... гонг был.
Я тщательно вымачиваю перчатки под краном. В мокрых перчатках играть удобнее, влага придает им цепкость, резина плотнее облегает руки.
Мы выходим в коридор. Ребята толпятся у входа в тоннель. Сиреневые фуфайки «Выстрела» перемешались с нашими — ярко-оранжевыми. Тренер «Выстрела» внимательно наблюдает за мной, ему хочется узнать — кто сегодня играет у нас в воротах — на тренировку выходил Кравченко.
— Давай, давай, ребята,— торопит Ватников.
Я становлюсь ему в спину. Отсюда виден кусочек трибун. Ага, уже объявляют составы команд. Так: «...левый крайний мастер спорта Андрей Шмелев, тренер команды...». Смотри-ка, оказывается, Шмелев—мой тезка? Я и забыл. «Фуфайки оранжевые, трусы черные». Ага, это про нас. «Вратарь — мастер спорта Андрей Балмашев...».
— Поаплодируем?
Голос сзади. Это, конечно, Серб.
Поаплодируем, поаплодируем. Я сам, своими ушами слышу аплодисменты, такие аплодисменты, что нельзя даже разобрать фамилии, названной второй. Нет, меня не забыли в Москве, и третью фамилию не разберешь, если не знал ее раньше. И четвертую. Только когда дело доходит до Колмакова, шум на трибунах несколько стихает. Ах, чорт! Помнят ведь, а? Помнят.
— Да-а, Кравченко не слыхал таких аплодисментов...
Кто это сказал? Кто-нибудь из «выстреловцев» что ли? Но некогда некогда уже гадать, кто это сказал. Вот она — сирена. И сразу радиомарш, знакомый до каждой ноты марш, тот самый, под звуки которого пять лет назад я последний раз выходил на поле. «...Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот!» И пластинка, может быть, та самая, и человек, что запускает ее перед микрофоном, тот же.
Коля, обернувшись ко мне, выразительно кивает головой. Мы выбегаем из тоннеля. Аплодисменты, крики, мальчишечий свист, то ли приветственный, то ли осуждающий — не понять. Я жадно верчу головой по сторонам. До чего же огромен, до чего красив этот стадион. Сколько лет я не видел его таким, только в сорок втором я приезжал в Москву после ранения, в отпуск, и пришел сюда, и меня долго не хотели пускать — здесь стоял зенитный дивизион и все вокруг было перекопано, а трибуны затянуты маскировочной сеткой — он был слишком хорошим ориентиром, наш Центральный стадион...
Мы останавливаемся на центре. Снова, как и в те прежние, довоенные годы, кидаются на нас фотокорреспонденты и — кто с колена, кто стоя — щелкают, щелкают без конца. Один подходит ко мне совсем вплотную, так что на снимке, наверно, получусь только я, — и щелк... Завтра, небось, в «Вечорке» дадут: «Андрей Балмашев—вратарь команды «Монолит», участник Великой Отечественной войны...» А может, и не дадут, все равно надо запомнить лицо этого фотографа, потом попрошу у него карточку.
Коля уже рядом с судьей, выбирает сторону. Какая-то запоздавшая девушка подбегает к нам, сует мне в руки букет цветов. Я неловко беру его, роняю — отвык я от цветов, — а когда поднимаю — девушка уже бежит
