Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
— Долго ковыряетесь, инсайды,— командирским тоном говорит вдруг Серб. —Вы что, и на поле так ковыряться будете?..
Инсайды не отвечают на вызов Серба. Инсайды заняты своим делом. Жорж Терентьев, недовольный тем, как он перебинтовал ступни ног, распускает бинты и, насвистывая, принимается свертывать их заново, а Гриша Мыльников роется в чемоданчике, отыскивая запасную шнуровку для бутц.
Жорж — предмет постоянной ненавести и презрения со стороны Серба. Он не нравится Сербу решительно всем: своей ленью и добродушием, страстью к живописи и тем, что, занимаясь живописью, он никогда не рисует футболистов, а вечно возится с какими-то нелепыми облаками и деревьями. Сколько раз на моих глазах, тыча в бедного Жоржа пальцем, он шипел: «Вот. У него спросите, почему проиграли. У художника спросите». Больше всего его бесило, что Жорж оставался при этом совершенно невозмутимым.
Гришу Мыльникова я почти не знаю, помню только, что до войны он играл в нашей детской команде. В раздевалке я с Мыльниковым первый раз. Я искоса наблюдаю за ним. Это очень красивый девятнадцатилетний мальчик, успевший (отчасти, должно быть, благодаря своей внешности) за один год стать любимцем трибун. Кончив одеваться, он достает из чемоданчика книгу (кажется, это «Королева Марго», Дюма), которую читал, не отрываясь, в автобусе по пути на стадион, а на ее место аккуратно укладывает щитки. Потом закрывает чемодан.
— Сегодня с хозяином по телефону говорил...— Ватников с чрезвычайно сосредоточенным видом топчется на одном месте — пробует, удобно ли ногам в бутцах. — Ничего,— бормочет он,— ничего... Да... Ну, как, спрашивает, ребятки, настроение? Я говорю: настроены выиграть, Семен Ефимыч. Доволен.
— На игре он будет?—спрашиваю я.
— Ну, куда там...
«Хозяин», он же Семен Ефимович — директор завода «Монолит», по имени которого и называется наша команда. Директорствует он на моей памяти бессменно лет пятнадцать. Ему за пятьдесят, и у него больное сердце, и врачи запретили ему не только бывать на играх с участием «Монолита», но даже слушать трансляцию матчей по радио, что не мешает ему, однако, исправно «болеть» за команду и принимать в делах ее самое горячее участие. Секретарша его Галя Протасова, тоже отчаянная болельщица и к тому же тайная (так думает она) поклонница нашего правого защитника Игоря Беспрозванного, знает, что футболисты — всегда желанные гости в директорском кабинете, и она никогда не чинит препятствий, если кому-либо из ребят надо попасть на прием к Семену Ефимовичу.
За стеной гулко топочут по деревянному полу шаги — это кто-то из футболистов, и он уже в бутцах,—а потом мягкой, почти неслышной походкой (мягкой по сравнению с тяжелой поступью футболиста) проходит навстречу еще кто-то.
— А-а, Владик, привет. Как жизнь?
Я поднимаю голову. Владик — это, наверно, Кравченко.
— Да как сказать: вот сезон снова. И сессия снова.
Да, это голос Кравченко. Вратаря и студента Кравченко. А кто второй?
— Чорт возьми, сессия у тебя не ко времени.
— М-да. Или сезон не ко времени. Одно из двух.
Они расходятся.
— Да,— говорит Ватников, будто разговор за стеной напомнил ему о чем-то. — Я и забыл совсем. Он и про тебя спрашивал. Ну, Семен Ефимович. А как, говорит, солдат наш с Кравченко дружно живет, не ссорится?
Я отворачиваюсь. Присущая Ватникову прямолинейность кажется мне на этот раз неуместной. Во всяком случае для такого разговора он мог выбрать время, когда мы останемся наедине.
— Ну и что же ты ответил?
— А что я мог ответить? Нет, говорю, пока не замечается.
Гм! Не ссорюсь ли я с Кравченко? Что ж, пожалуй, Ватников ответил правильно,— пока не ссорюсь. Дружно ли я с ним живу? Нет, не очень. Но ведь наши отношения вообще никогда не были дружескими. В ту пору, когда я уже «сторожил» ворота сборной Союза, Кравченко только пробовал свои силы в клубных командах «Монолита», и, хотя я старше его всего на пять лет, он был для меня тогда всего-навсего способным юнцом, которому надо иной раз по праву мастера кое-что посоветовать, кое-что показать, похвалить иногда, но с холодком, чтобы не зазнавался — и только. Позже, на фронте, проглядывая газеты, я встречал его имя в футбольных отчетах. Судя по этим отчетам, Кравченко быстро завоевывал себе признание. Коля Ватников в своих письмах отзывался о нем тоже весьма лестно, так что иногда мне начинало казаться, что Коля расточает свои похвалы с намерением заранее подготовить меня к тому, что по возвращении мне придется всерьез считаться с Кравченко.
Когда я вернулся с фронта, Кравченко встретил меня внешне приветливо и дружелюбно, как и полагается встречать фронтовиков, но мне показалось, что за этой внешней приветливостью скрывается настороженность и что ему хочется поскорее выяснить, с какими намерениями и планами я возвратился: рассчитываю ли вновь занять свое место, на котором он четыре года подряд достойно меня заменял, или не пожелаю сразу рисковать и предпочту осмотреться, выждать, а то и просто удовлетворюсь скамейкой за воротами в надежде, что когда-нибудь представится случай сыграть разок-другой за основной состав.
И хотя я вернулся в Москву поздней осенью, когда футбольный сезон уже кончился и я не мог видеть Кравченко на поле и оценить его игру, и хотя я сразу постарался дать ему понять, что все эти годы он был, так сказать, врио — временно исполнявшим мои обязанности, пока сам я делал своё дело на войне,— несмотря на всё это, я в первую же свою встречу с Кравченко почувствовал, что дистанция, некогда разделявшая нас, теперь заметно сократилась, и сократилась не только потому, что не ощущалась больше разница в возрасте.
«Здорово, Дюша!» — сказал мне Кравченко, и простое это обращение показалось мне тогда чрезмерно фамильярным, почти оскорбительным, и только позже я понял, что Кравченко вовсе не имел намерения обидеть меня или специально подчеркнуть, что времена переменились и мы теперь с ним равны.
— Здорово, здорово!— ответил я небрежно.— Читал про твои успехи, как же. Вижу — не оскудевает «Монолит» вратарями.
Я глядел на Кравченко с ощущением, какое бывает, вероятно, у человека, который, вернувшись после многолетней разлуки домой, с удивлением узнает вдруг в парне. открывшем ему дверь,
