Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
Худощавый прежде, с неразвитой, неокрепшей фигурой, долговязый и тонкорукий юнец,— Кравченко сильно раздался в плечах и оттого не только не казался больше таким нескладно высоким, но, пожалуй, даже выглядел на первый взгляд (хотя он был ничуть не ниже меня) несколько малорослым для вратаря. На лице его не видно было теперь того неизменно конфузливого выражения, с каким он выходил, бывало, на игры, словно заранее испрашивая у ребят извинения в том, что ему, быть может, придется всё-таки пропустить гол.
Зимой мы с Кравченко почти не встречались, он играл в хоккей и на тренировках футбольной команды появлялся редко. И вот ведь странное дело — хотя откровенных стычек и ссор у нас не было и я знал точно, что Кравченко за глаза никогда не говорил обо мне ничего дурного, и понимал, что у него скорее, чем у меня, есть основания чувствовать себя обиженным, потому что и в разговорах вокруг будущего сезона и в отношении ко мне наших ребят и заводских болельщиков невольно ощущалось, что основным вратарем, как и прежде, считают меня,—все-таки я не мог побороть в себе чувства неприязни к Кравченко.
Я не пытался доискиваться до истинных причин этой растущей неприязни. Но, может быть, я скорее сблизился бы с Кравченко, если бы он вел себя, как обиженный. Однако этого нельзя было сказать про него. Я не мог сказать этого даже на юге, где мы готовились к сезону и где в пяти из шести тренировочных матчей я играл за основной состав. Я не мог сказать этого и сейчас, перед началом календаря, когда уже стало окончательно ясно, что Кравченко стал вратарем «номер два», вратарем «дубля». Нет, он никак не выглядел уязвленным и ничем не выдавал своей обиды, если только таил ее...
Скрип открываемой двери заставляет меня оторваться от размышлений и вернуться к тому, что происходит сейчас в раздевалке. На пороге стоит Игорь Беспрозванный..
— Пора итти, ребята,— говорит он.— Пятнадцать минут остается.
Пятнадцать минут? Неужели всего пятнадцать минут и затем...
— В самом деле, засиделись,— говорит Ватников.— Пойдем что ли, постучим по мячику.
Он идет к выходу, и ребята тянутся следом за ним. И Мыльников тоже... Но, может быть, он надевает щитки перед самой игрой?
— Ты щитки не забыл, Гриша?— нерешительно спрашиваю я.
— Почему забыл,— елейным голосом говорит Серб.— Вовсе не забыл, они ему просто не нужны. Он же на игрока всё равно не пойдет.
Мыльников, ничего не отвечая, выходит в коридор.
— Панцирь, панцирь не забудь одеть!— кричит ему вслед Серб.— Локтем в грудку могут толкнуть Ватников безнадежно машет рукой,— что, мол, с ним сделаешь.
— Панцирь, панцирь не забудь одеть! — кричит ему вслед Серб...
— Пошли, что ли...
— Я не пойду, Николай Андреевич, — спокойно говорю я. — Пусть Кравченко пока постоит. Я не готов еще. Перчатки вот вымочить надо. И потом хочется, по правде говоря, немного побыть одному, собраться с мыслями, подумать. Первая игра все-таки.
Ватников не удивлен.
— Ладно,— говорит он.
— С мыслями тебе собраться надо?— бурчит Серб. Он выходит последним.— Мыслитель какой нашелся Под выходной марш показаться перед публикой хочешь — вот и все твои мысли.
Ох, и хитрая бестия этот Серб: обмануть его в жизни так же трудно, как и на поле. Угадал он и на этот раз. Да, я хочу показаться перед публикой под выходной марш, когда стадион замирает в торжественной тишине, чтобы через мгновение — только мелькнет в тоннеле оранжевая или зеленая фуфайка — тишина эта раскололась громом аплодисментов. Да, я хочу узнать, как встретят меня после долгой разлуки трибуны, не команду нашу, а именно меня, меня, который шесть лет тому назад — чего тут скромничать — был вратарем «№ 1», самым популярным спортсменом страны. Я честолюбив, я тщеславен? — Что ж, пусть, я заслужил право быть таким если не трехлетним, как выразился один журналист, «бдением» в воротах сборной Союза, то, по крайней мере, четырьмя годами войны, от которой я не прятался и не берегся. И пускай себе иронизирует Серб, пускай иронизирует,— ему хорошо, он ни на один год не расставался ни со стадионом, ни с ребятами, он свыкся с гулом кипящих трибун, свыкся с тем, что после игры его непременно встречают у выхода восторженные мальчишки, а назавтра в газетных отчетах несколько строк посвящается и ему,—«как всегда полезно и старательно играл Сербин...», он свыкся с этим, а мне всё теперь в диковинку, всё в новинку. Пять лет — шутка сказать,— пять лет!— и после окопов, землянок, после изнурительных маршей и тяжелых боев — сюда, на зеленый простор стадиона, залитый щедрым весенним солнцем, а вокруг яркое цветение пестрых женских костюмов и гром орхестра, и полторы сотни тысяч глаз, устремленных на поле, и вместо резкого звука свистка, зажатого перед атакой в зубах ротного командира, мягкая, переливистая трель судейской сирены.
Я меряю шагами раздевалку и вспоминаю о том, как полтора года назад наш комбат вдруг вызвал меня под вечер к себе, в блиндаж. Он хорошо относился ко мне, наш комбат, и хотя я ни разу не давал ему повода сделать мою фронтовую жизнь более легкой и безопасной, чем у остальных бойцов, да и сам он никогда не пошел бы на это, все же он покровительствовал мне в каких-то мелочах, и в часы затишья, ночами, мы часто сидели с ним на батальонном КП и вспоминали о прошлом, о былых футбольных битвах, и он, выказывая хорошую память и неплохое знание игры, говорил мне: «Да, здорово ты — семь пенальти за один сезон взял, я, брат, помню. Вот погоди, если попадем на отдых или переформирование, я тебе тоже постукаю по воротам. Забью, ей-богу, забью...»
В тот вечер я пришел к нему на КП, в только что отбитый у немцев просторный, уютный блиндаж, и когда я, постучав, открыл дверь, комбат, сидевший на корточках у трофейного радиоприемника, раздраженно замахал на
