Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
Пример с Балмашевым? Какой пример? В советском спорте должно быть соперничество, но не должно быть вражды? Но какое отношение это имеет к Балмашеву? Ах, вот оно что: Глассон собирается писать о паре Балмашев—Кравченко; о паре, которая не соперничала, но враждовала между собой, и враждовала потому только, что к этому стремился, на это вызывал своего соперника Балмашев. Итак, старт был: «С поля битвы — на поле стадиона!», а финиш будет: «О скромности и зазнайстве» или как-нибудь иначе, но в этом же примерно роде. Ну, что ж, как ни обидно, но Глассон прав, и нетрудно понять, почему Павел Матвеевич не возражает ему.
Теперь они говорят о Мыльникове.
— Как твое мнение, Паша, я никак не могу раскусить, в чем тут дело: старался парень вовсю, а игра у него не клеилась?
— Да... — Павел Матвеевич задумывается.— Да, он действительно старался и играл индивидуально хорошо, но... как бы тебе объяснить, он был слишком одинок на поле. Понимаешь: ребята, сами того не замечая, психологически не могли играть с ним. Конечно, он получал мячи, и сам отдавал, и бил, но он еще не настолько сблизился с коллективом после той истории, чтобы составить с ним в игре одно целое. Включая Мыльникова в состав, я шел на риск, но это был оправданный риск. Еще игра, две, и Мыльников станет прежним Мыльниковым и для зрителей, и для команды. Только вот писать об этом не надо. Хорошо?
— Ну, что ты, Паша, я и не собирался. А вы, значит, послезавтра в Ленинград? На две игры, да? Смотрите, чтобы без трех очков не возвращались. Ну, будь здоров, старина, я еще хочу к ребятам забежать, поздравить. Привет!
Глассон стремительно проносится мимо меня. Я делаю шаг вперед. Сейчас же, не откладывая этого до завтра, надо поговорить с Павлом Матвеевичем. Сейчас же...
— Кто будет играть в воротах «Монолита» в Ленинграде? — спрашиваю я.
— Ах, это ты, Андрей. Ну, как ты себя чувствуешь?
— Великолепно. Но ты не ответил мне на мой вопрос.
— Что же тут отвечать?— улыбается Павел Матвеевич.— Ты ведь знаешь порядок: состав объявляется за день до игры. Но чего ты вдруг об этом спрашиваешь?
— Паша, — говорю я, — Паша, скажи мне начистоту: почему ты меня ставил на эти игры?
Павел Матвеевич внимательно смотрит на меня. Он больше не улыбается.
— Потому,— серьезно говорит он,— что я хотел, чтобы ты проверил себя в ответственных матчах. Никакая тренировка не даст того; что может дать ответственный матч. Согласен?
Я молча киваю головой. Он кладет руку мне на плечо.
— Ты сам говорил: давай начистоту. Ну, давай!
— Понимаешь, Паша,— говорю я потерянно,— понимаешь... никуда я не гожусь.
— Ну-ну-ну, зачем такая поспешность! «Не гожусь»! Это, брат, того... зряшная паника. Почему — «не гожусь»?
Я молчу. Как рассказать о том странном ощущении беспомощности, какое я испытал, оставшись один на один с Элиавой!
— Я знаю,— наконец говорю я.
— Ничего ты не знаешь,— сердито говорит Павел Матвеевич.— Ничего ты не знаешь. Вот я знаю, что у меня теперь в команде два лучших вратаря страны, и мне всякий раз будет задача: кого из вас, дурней, на какую игру ставить. Мелешь тоже чушь, не думая.
—- Паша...
— Ну, что «Паша»? Ты что думаешь, я не видел ничего? Думаешь, Паша нейтральную позицию занимал, пускай, дескать, сами расхлебывают? Думаешь, и команда ничего не понимала? Прекрасно все понимала, милый мой. Прекрасно понимала и прощала тебе то, чего не простила бы никому другому. Ага, ты хочешь спросить, почему? Да уж не потому, конечно, что ты Балмашев — кумир трибун. Совсем не потому. Знаешь, что мне однажды Кравченко сказал? Что вы, говорит, хотите, Павел Матвеевич: я всю войну за станком да у институтской доски простоял, а если, говорит, стрелял, так только в тире, а Балмашев через сто смертей... да, вот так он, понимаешь, красиво выразился— через сто смертей прошел, и два раза ранен был, и ордена боевые имеет, — разве я не первый должен ему уступить?
— Ордена я не за футбол получал,— говорю я.
— Еще бы за футбол! Потому и прощали, что не за футбол. Вот, скажи, слышал ты от Серба хоть слово в упрек? Не слышал? А как думаешь, не чесался у него язык сказать тебе что-нибудь такое... в его стиле? Еще как чесался! А молчал. Молчал и ждал. И ждал,— меняет вдруг тон Павел Матвеевич,— ждал, я вижу, как и все мы, не зря.
— Чего ждал?— не понимаю я.
— Чего? Того, что ты сам все поймешь. Без резолюций этих, знаешь, без внушений, без проработок. Эх, Дюша, Дюша, думаешь, я сомневался в тебе? Думаешь, Семен Ефимович сомневался? Ого, как он раз на меня обозлился: я вам Балмашева в обиду не дам. А тебя, между прочим, никто и не собирался обижать.
Павел Матвеевич смеется, и я слабо улыбаюсь ему в ответ. Душа он человек. Старый приятель, верный друг. Такой же верный друг, как и сварливый работяга Серб, как добродушный лежебока Жорж, как все остальные ребята, с кем вместе еще подростками начинали мы играть в заводских командах, с кем вместе надевали на зарубежных стадионах красные фуфайки с четырьмя белыми буквами: «СССР»...
— И выкинь ты себе, пожалуйста, ересь из головы,— говорит Павел Матвеевич.— «Никуда не гожусь»! Ишь, что выдумал. Семь потов с тебя сгоню, но будешь ты у меня прежним Балмашевым — или мне тогда свиней пасти надо, а не с командой работать. Что я тебе еще сказать хотел? Да. Порадовал ты меня сегодня, Дюша, порадовал по-настоящему. Знаешь, когда ты пожал руку Элиаве и публика зааплодировала, мне тебя обнять захотелось, честное слово. Ну, что тебе говорить, недаром Глассон так загорелся, статью писать хочет...
— О чем писать?
— Вот об этом: насчет соперничества и вражды в спорте. Со мной консультировался. Балмашев у него, конечно, в статье будет главной фигурой. Так сказать, положительный пример. Ты что это на меня так смотришь, а? Да ты уж не решил ли...— Павел Матвеевич начинает громко хохотать.— Ты уже не решил ли, что Глассон тебя протянуть в газете собирается? (Я утвердительно киваю головой). Ох, и вздорный же ты человек. Ну, ей богу, Андрей, на редкость вздорный человек. Ну, посмейся же над собой вместе со мной, прошу
