Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
Тот, кто бывал на фронте, знает, что пробираться из тыла на передний край не так страшно, как совершать обратный путь. Чтобы миновать зону пулеметного обстрела, мне с напарником пришлось проползти, вжимаясь в землю, метров двести вдоль железнодорожного полотна, а потом одним махом перескочить через насыпь и бегом, падая и спотыкаясь, преодолеть еще полкилометра открытого пространства, куда, правда, не доставали пули, но где зато было очень мало шансов спастись от осколков мин. И вот, когда всё это осталось позади и мы вышли на обсаженное деревьями шоссе и, скрутив папиросы, спокойно (так мне, по крайней мере, казалось) зашагали вперед, где-то далеко в стороне, в лесу, упали два немецких снаряда. И я, только что проделавший путешествие, во время которого меня могли в тысячу раз скорее убить, чем здесь, на этом шоссе,— я вдруг сказал своему спутнику: «Слушай, может, мы переждем, а?» Спустя несколько часов я, уже смеясь, рассказывал об этом комбату, но ему рассказ мой не показался смешным. «Нервы сдали, вот и всё,— сказал он.— Не хватило нервной выносливости, аккумулятор «сел», понимаешь? В этом, брат, ничего такого нету».
Не знаю, в самом ли деле возможно, чтобы аккумулятор «сел» вот так внезапно, но со мной это произошло. И я не шелохнулся и не поднял глаз, когда Элиава, наконец, ударил, и семьдесят тысяч зрителей на трибунах, будто по команде, дружно выдохнули: «Гха-а!», и я вдруг увидел мяч снова перед собой и понял, что Элиава попал в перекладину. Если бы Элиава в эту секунду не согнулся пополам и не закрыл бы от стыда и отчаяния лицо руками, то он забил бы все-таки гол, потому что мяч, отскочив от перекладины, опустился на землю рядом с ним. Но он был слишком подавлен своим промахом, чтобы сообразить тотчас же, какую он опять упускает возможность, и подоспевший Ватников выбил мяч высоко на трибуны.
Мне, по счастью, не пришлось больше вступать в игру. Едва мяч, выброшенный из аута, коснулся травы, как Ватников вновь отправил его на трибуны, и трибуны отозвались понимающим смехом. И вот прозвучал свисток, и могучая сила ребячьего восторга, перед которой оказалась бессильной рота милиционеров, лавой выплеснула мальчишек на поле из кратера трибун, и Коля Ватников, смущенно улыбаясь, пожал мне руку, и южане, выкрикнув нестройно «Физкульт-ура!», опережая нас, скорым шагом направились к тоннелю, и мы, не торопясь, двинулись следом за ними. Ребята шли не гуськом, спина в спину, как южане, которым не о чем было сейчас разговаривать, а кучками, по двое и по трое, потому что нашим-то как раз было о чем потолковать, и потолковать немедля, вот тут, на поле, не дожидаясь прихода в раздевалку. Были, конечно, и взаимные попреки, и Серб, конечно, цеплялся к своим партнерам, но попреки эти ничем не напоминали те колкости, какими обменивались ребята после проигрыша «Выстрелу», и тон был иным — озорным, снисходительным. Что ж, нынче можно было снисходительно относиться к ошибкам другого.
— Ты что кислый такой?— спрашивает меня Жорж.— Голова не болит? У Элиавы ведь нога чугунная.
— Нет, ничего, я в порядке.
Но я не в порядке. Я думаю: как всё изменилось. Вот ведь в прошлый раз в ворота мои попало три мяча, и несмотря на проигрыш, несмотря на уныние ребят, каким самодовольным, надутым индюком я ходил, какое у меня было праздничное настроение. А сегодня — победа сегодня мы сыграли под ноль, но сознание того, что мяч ни разу не пересек черту наших ворот, нисколько меня не успокаивает. Я один знаю, что произошло бы, если бы Элиава не ошибся на три сантиметра, если бы он хоть несильно ткнул мяч носком. Никто из ребят не подозревает, что это был потенциальный гол, гол, который не засчитывается команде судьей матча и зрителями, но который обязан засчитать себе сам вратарь. В особенности такой вратарь, который, быть может, не отдавая себе отчета — и пусть хоть это послужит ему маленьким утешением, — надеялся жить на проценты от старого капитала и считал себя персоной настолько значительной, что всякие попытки помочь ему в том, в чем он, несомненно, нуждался, принимал за оскорбление. Разве не был маркинский пенальти первым звеном в той цепи, которая замкнулась сегодня, за пять минут до окончания матча с южанами? Разве не был этот пенальти первым сигналом о том, что аккумулятор перестал давать «искру» и требует зарядки?
— А Мыльников, наверно, в «Южную звезду» переходить собирается,— громко, но скорее, впрочем доброжелательным, чем ехидным тоном говорит Серб.— Глядите, какой грустный. Что, футболист, проиграли ваши, а?
Мыльников ненатурально, через силу улыбается. Он-то что?
— Никитушка, — продолжает Серб, обращаясь к Колмакову,— а тебя знаменитости твои что-то забыли. Вторую игру ни одного писателя в раздевалке не видать.
— Они боятся, что ты их вытолкаешь,— усмехается Жорж.— Никита передал им, наверно, твои угрозы:
— Дело будут писать,— не вытолкаю, — миролюбиво говорит Серб.— А тебе тоже, между прочим, Жоржик, не мешало бы что-нибудь такое в красках изобразить: ну, травка, деревца, облачка там разные, а Картуз подает корнер. Вот это была бы картина.
До чего же Серб сегодня великодушен!
Я выхожу из раздевалки.
...— Честное слово, напишу,— слышу я голос Глассона. Он стоит у входа в тоннель, рядом с Павлом Матвеевичем, и оба они нещадно дымят папиросами. Я в темноте, и видеть меня они не могут.— Честное слово, напишу, это отличная тема, а, Паша?
Павел Матвеевич утвердительно кивает головой.
— Отличная тема, сформулированная в двух словах: в спорте должно быть соперничество, но не должно быть вражды. Так?
— Согласен.— говорит Павел Матвеевич,— но с одним добавлением: в советском.
— Что в советском?
— В советском спорте. Так будет точнее.
— Резонно. И начать прямо с Балмашева. Верно? Пример
