Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
А потом десять минут подряд я отдыхаю. Ровно десять минут — мои ворота, как и в прошлый раз, напротив восточной трибуны, и я все время слежу за часами. Стрелка движется медленно, очень медленно; кажется, она никогда не доползет до желанной цифры — восемь! Право, я не знаю, что труднее — сквитывать счет или удерживать его.
Мы забили гол в самом начале второго тайма. Это вышло так неожиданно, что не только я, но и публика сразу ничего не поняла: мяч был у Картуза на правом краю, почти у самого углового флага, и когда он ударил, то я расценил этот удар не как выстрел по воротам, а как обычную, даже не обычную, а трудную для приема подачу. И только через мгновение, когда всё вокруг загрохотало и загудело, и игроки — наши бегом, а южане медленно — повернули к центру, и Коля Ватников, подбежав к Картузу, пожал ему руку, только тогда я понял, что «вертун» скользнул-таки под руками вратаря в ворота. Вот тебе и Васенька Хлябич. А Серб еще приставал к нему в перерыве: «Ты не Картуз, а шляпа».
— Увлекается, увлекается,— слышу я нервное бормотание Павла Матвеевича и догадываюсь, что он имеет в виду Ватникова, который, оставив свою зону, ушел далеко вперед, за центр поля.
Я неторопливо хожу по белой черте вдоль ворот и то и дело посматриваю на часы. Еще двенадцать минут! Еще одиннадцать! Десять! Всё равно много. Невыносимо долго тянется нынче время.
Я перевожу взгляд на трибуны. Южную колонизировали наши заводские болельщики. Самый оглушительный свист, самые истошные крики: «Неправильно!» или «С поля его!» несутся всегда оттуда, и несутся не только, когда на поле «Монолит». Недаром вчера южная трибуна встретила такими восторженными воплями ничью «Выстрела». Настоящий болельщик понимает, что исход всякой игры, кто бы ни был в этот день на поле, иногда в большей, иногда в меньшей степени, но обязательно , сказывается на положении его любимой команды в таблице первенства. Настоящий болельщик всегда возится со всякими выкладками, вечно что-то рассчитывает и прикидывает: «если ленинградцы сделают ничью, а «Двигатель» выиграет у «Выстрела», но проиграет «Южной звезде», а «Южная звезда» возьмет два очка у Ленинграда, то тогда...».
Северная трибуна выглядит наряднее южной. Я отыскиваю глазами ложу прессы. Алфимов, конечно, там, вот он сидит в первом ряду, положив руки на барьер. А Глассона что-то не видать, неверно, он устроился где-нибудь сзади. С Глассоном я вчера чуть нe поссорился. Он продержал меня в редакции до одиннадцати ночи, я добросовестно исписал пять страниц и еще пять испортил, внимательно расставил даже запятые, а он взял и тремя росчерками пера превратил эти пять страниц в полторы. Ну и обозлился же я! «Больше я тебе строчки не напишу»,— заявил я.— «Напишешь, милый, напишешь».— «Нет, не напишу, ты мне самое главное повычеркивал...» «Ладно, ладно, ты сиди и помалкивай. Сказано, делай шестьдесят строк — будь любезен, подай шестьдесят. Газета, братец ты мой, не резиновая»,— приговаривал он, безжалостно выбрасывая из моего отчета целые абзацы, и не представлял, конечно, какие муки ущемленного авторского самолюбия я испытываю.
А Люся? Люся здесь? Ну, хорошо, вчера я искал ее на стадионе просто так, для очистки совести, без всякой надежды на успех. Но ведь сегодня она сама обещала. Дело не в цветах, конечно, бес с ними, с цветами, но обидно, что я оказался таким доверчивым простофилей. Ждал, ждал, волновался и тысячу раз представлял себе, как она подбежит ко мне с букетом, и как я узнаю ее еще издалека, а чего дождался — ехидного вопроса Серба?
Остается восемь минут. Даже семь! И мяч пока всё еще там, за центром. Вот это называется прижали. Южане кидаются на мяч кучей — верный признак того, что они потеряли самообладание. Только бы Ватников приглядывал за Элиавой. Шесть минут, ребятки, шесть минут, и тогда всё.
— Увлекается, увлекается, — продолжает Матвеевич. Ничего, Паша, гляди — большая стрелка перескочила еще на одно деление. Пять минут! Сейчас будет гонг. Слушай; сейчас будет гонг.
Гонг! Глухой удар звучит, как сигнал тревоги. Резкими, рассчитанными движениями, толкая перед собой мяч, Элиава бежит к воротам. И сразу становится тихо на трибунах. И не слышно больше бормотания Павла Матвеевича. Вот оно когда — всё...
Представляю, какой соблазнительной показалась бы иному литератору такая ситуация: форвард «синих» прорвался к воротам «оранжевых»; он оказался один на один с вратарем, и вот, когда ему уже надо бить, он вспоминает вдруг то, что произошло у этих ворот полчаса назад. Он вспоминает, как благородно обошелся с ним вратарь «оранжевых», с каким тактом реабилитировал его перед зрителями; он колеблется и в конце концов нарочно бьет мимо ворот, отдавая этим свой долг вратарю. А потом, конечно, обмен взглядами, смысл которых понимают только они двое, и на трех страницах подробное описание того, какое чувство удовлетворения своим идиотским поступком испытывает форвард, несмотря на упреки товарищей, — и прочая ерунда. Я читал когда-то нечто в этом роде.
Но с Элиавой ничего подобного не случилось. Если бы после игры он сказал мне, что хотя бы только подумал об этом,— я бы ему не поверил. Не поверил бы потому, что мне никогда не пришла бы в голову мысль, что Элиава должен считать себя чем-то обязанным мне за ту историю с рукопожатием.
Десятки раз за годы своей футбольной жизни оставался я в воротах один на один с форвардами противника. Бывало, я терялся и тогда вдруг совершенно непроизвольно принимался выделывать какие-то нелепые телодвижения — сгибался, подпрыгивал на месте, дергался из стороны в сторону. Бывало, выскакивал из ворот и с мужеством обреченного, у которого остался только один шанс на спасение — вперед, кидался навстречу противнику. Бывало, сохранял самообладание и, выбрав наиболее удобную позицию, спокойно ждал решающего момента. Словом, разное бывало, но всегда я что-то делал, всегда — с большим или меньшим успехом — реагировал на опасность. Но в этот раз я сдался без борьбы, сдался еще до того, как Элиава успел занести ногу для удара. Это не была трусость. Но я как-то сразу надломился в эти секунды, я почувствовал вдруг, что не возьму этого мяча. Я не мог заставить себя сосредоточиться и не попытался присесть и спружинить ноги, чтобы в нужное мгновение одним толчком выбросить тело в воздух. Аккумулятор перестал внезапно давать искру. Аккумулятор «сел»!
Конечно,
