Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
— Ну, ничего,— беспечно говорит он. — Пускай лежит. Может, на старости лет закуришь.
Я прячу портсигар в карман.
6.
Отчего так неистово свистят трибуны? Я открываю глаза: Павел Матвеевич, Кравченко, Ватников, Арчил Элиава и еще кто-то, кажется судья, склонились надо мной.
— Что, Андрюша? Ну, как? — тревожно спрашивает Павел Матвеевич.
— Ничего, — говорю я, — ничего, в порядке,
— Андрюшенька, дорогой прости, пожалуйста... — Арчил Элиава помогает мне встать. — Я никак не хотел... Такая глупость...
Меня все-таки пошатывает. Сколько времени я был без сознания? Вероятно, секунд двадцать, может быть, тридцать, не больше. Ох! Я поворачиваюсь так стремительно, что чуть не падаю снова, и Кравченко поддерживает меня.
Где мяч? Кравченко, угадав, что я ищу глазами, успокоительно похлопывает меня по спине и шепчет: «Порядок, порядок». Теперь и я вижу: мяч покорно лежит у штанги ворот, по ту сторону лицевой линии. Я делаю нетерпеливое движение, и рука Кравченко соскальзывает с моего плеча. Чорт возьми, парень, должно быть, совсем уверился, что теперь-то ему хоть полчасика, да удастся все-таки сыграть с южанами. Придется его огорчить. Я внимательно смотрю на Кравченко. Может быть, я плохой психолог, но я не могу обнаружить в его взгляде ничего. кроме дружеского сочувствия, и еще тревоги; тревоги, вероятно, не за меня, — не такой уж он теленок, чтобы забыть так скоро о том, что недавно было между нами, но за команду, за Павла Матвеевича, который явно расстроен этим происшествием. Я знаю (и это знает всякий, кто играл в футбол), какое радостное волнение испытывает запасной игрок, когда ему, почти привыкшему к тому, что на поле он выходит не для участия в игре, а на всякий случай, для страховки, подчиняясь дисциплине, когда ему по какой-либо причине — пусть это будет решение тренера, усталость основного игрока или полученная им травма — вдруг представляется возможность сбросить тренировочный костюм и перед глазами десятков тысяч зрителей выбежать на поле и вступить в игру. Вот почему я чуть смутился, когда не увидел во взгляде Кравченко то, чего ожидал, и он тоже смутился на мгновение, потому, наверно, что понял причину моего смущения, и это было ему неприятно, а потом усмехнулся и легонько ткнул меня в бок — ладно, ладно, мол, всё бывает, сам играл, понимаю...
Я переступаю с ноги на ногу. Как это всё случилось? Южане подавали угловой удар, я кулаком отбил мяч и упал, но мяч тотчас же вернулся на штрафную площадку, отскочил от штанги и снова ушел бы в поле, если бы не Коля Ватников. И надо же ему было подвернуться в это мгновение; мяч попал в него и волчком завертелся па траве, в метре от линии ворот. Я лежал ничком и видел, как нога Элиавы. показавшаяся мне- огромной, сверху, шипами вперед, тянулась к мячу, а мяч всё вертелся и вертелся яростно...
Все произошло в течение секунды: нога Элиавы, гигантски увеличиваясь в размере, приближалась к мячу, еще мгновение, еще десятая секунды... я странным, судорожным движением дернулся на животе, головой вперед, и вытянул руки, и сразмаху наткнулся головой на ногу Элиавы, но рукой коснулся чего-то твердого, и это твердое поддалось прикосновению руки, и ощущение того, что оно поддалось, было последним, что я почувствовал перед тем, как потерять сознание.
Свист па трибунах не умолкает. Чего это они так рассвистались? Арчил смущенно разводит руками: судите, мол. Ах, вот оно что: зрители выражают свое неодобрение Элиаве, они думают, должно быть, что он умышленно ударил меня.. Попробуй объясни им, что Элиава ни в чем не виноват, попробуй втолковать семидесяти тысячам разбушевавшихся людей, что я сам нарвался на удар, что истошными криками: «С поля его, с поля!» они незаслуженно обижают Элиаву.
— Вы в состоянии продолжать игру?— спрашивает судья.
— Конечно.
Внезапная мысль мелькает у меня в голове.
— Отойдите,— сердито говорю я,— отойдите, нечего тут стоять.
Павел Матвеевич и Кравченко отходят за линию. Судья берет мяч и устанавливает его на вратарской-площадке; должно быть Беспрозванному придется выбить штрафной от наших ворот. Ладно, штрафной так штрафной, дело не в этом. Главное, что и я, и Арчил видны сейчас всему стадиону.
— Арчил, секунду,— говорю я.
Элиава останавливается. Я подхожу к нему и беру за руку. Он с недоумением смотрит на меня. Ничего, сейчас всё поймешь. Ага, свист стихает. Этого я и хотел.
Я долго трясу его за руку, трясу с таким жаром, как будто мы с ним не виделись пропасть времени, и он вдруг вспыхивает, и недоумение на его лице сменяется, улыбкой. А, понял, наконец? Да и не только он понял — зрители тоже поняли, они не свистят больше — наоборот, они аплодируют.
Арчил порывисто обнимает меня, и зрители приходят в такой восторг, что те, кто слушают трансляцию матча по радио, думают, небось, что забит гол. Впрочем, пусть думают. Диктор, конечно, нe замедлит сообщить им, что вместо мяча он видит в воротах «Монолита» только полтора-два десятка букетов.
— Тенора на нас, наверно, в обиде,— сказал Жорж, когда мы выстроились перед началом игры в центре поля и болельщики кинулись к нам с цветами. Цветочный церемониал длился, наверно, минуты три, и всё это время я вертел головой так, словно делал гимнастику для шейных мускулов: я ждал Люсю. Но ее не было. Были другие девушки. Были мальчишки. Был совсем крошечный карапуз, который, дотащив букет до середины поля, забыл, видно, кому мама велела его отдать, и долго стоял в растерянности, а потом уронил букет и заревел. Но Люси не было. Я ждал ее, даже когда на поле не осталось никого, кроме игроков, и Коля уже внимательно следил за подброшенной в воздух монетой. Я надеялся, что она, может быть, как и в прошлый раз, опоздает.
— Не несет?
Ну, смотри, пожалуйста, откуда он все знает, этот Серб? Что он, на перроне торчал, когда я провожал Люсю, что ли? Или просто достаточно было взглянуть на меня, чтобы понять, что я кого-то ожидаю?..
...Свисток. Ввинчиваясь в воздух, мяч круто идет вверх, но он не успевает еще достигнуть своей высшей точки, как судья вновь обрывает игру. Теперь уже южане бьют штрафной, кто-то из наших, кажется Жорж, толкнул противника без мяча. Еще один отчаянный бросок южан. До
