Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Наш дом выходил на два переулка – Скатертный (слух ласкает нетронутое имя) и Скарятинский (называвшийся тогда улицей Наташи Качуевской). Но этого мало. В квитанциях на оплату электроэнергии дом числился по улице Герцена (ныне Большая Никитская), так что за свет и прочие коммунальные услуги мы долгие годы платили по разным адресам. Старомосковская квартира со старинной фамильной мебелью и годами откладывающейся переклейкой обоев, хранящих следы когтей наших кошек-собак («После меня – хоть ремонт», – говорил муж, пресекая мои намерения) – родная и покинутая…
У дочери давно своя семья. Муж упокоился на Введенском кладбище. А я переехала. На Тверскую…
Бабушка – та, что из дома с белочкой, была рукодельницей, прекрасно шила и вязала. И часто напевала за работой:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть…
Где эта улица, где этот дом,
Где эта барышня, что я влюблен,
Вот эта улица, вот этот дом,
Вот эта барышня, что я влюблен.
Так и крутится, и вертится мой шар голубой… Между Горького и Герцена, между Никитской и Тверской…
«Здесь я бессмертен…»
«В Москве зимовка, а здесь – жизнь», – так неизменно говорил Миша, когда мы весной перебирались в свою тверскую деревню. Он много писал о деревне, больше всего я люблю его прекрасные «Путешествие по воду» и «Хождение за три леса». Для одной из наших общих книжек мы вместе написали эссе «Месяц в деревне». И заканчивалось оно так: «Рассказ о деревенской нашей жизни невозможно закончить, можно только прекратить». Не то чтобы мне нечего было теперь сказать – просто больно. Я так и не поехала в наше Устье после его ухода, а потом и вовсе продала дом со всем, что в нем было, со всем, что с радостью собирала четверть века.
Печная труба – вот что остается после пожара. В огне погибли два дома наших друзей. Да и друзей с каждым годом остается все меньше: кого уж нет, кто доживает в московских квартирах и до деревни уже не добирается. А раньше-то на мой день рождения собирались человек тридцать… Какой праздник мы устроили на десятилетие нашей деревенской жизни, украсив дом огромным плакатом: «10 лет вместе!». Вообще, праздником становились каждые выходные. Нам всегда было о чем поговорить, не лень было готовить всякие изысканные блюда. Ну и конечно, немало бутылок ставилось на стол, хотя постепенно, с годами, все меньше. Выпивали не «безыдейно», всегда находился повод. Миша не был мастером застольных речей, но у него был неизменный коронный номер. В кульминационный момент застолья он вставал и возглашал: «За нашу великую малую родину!» При этом он всегда находил какие-то неожиданные, подходящие к случаю заходы, едва ли не по-грузински пышные. И непременно кто-то говорил: «Ну собери уже книжечку своих тостов»…
Вообще-то ему был чрезвычайно несвойствен пафос. Но однажды мы ехали на машине к Волге, прямо навстречу закатным лучам. И вдруг он сказал: «Знаешь, когда я здесь, я бессмертен». Я была потрясена и попыталась свести все к нашей привычной игре цитатами, мол, как у Пастернака «И вот бессмертные на время / Мы к лику сосен причтены / и от болезней, эпидемий / И смерти освобождены». Но он почти раздраженно возразил: «Нет, я серьезно».
Лучше о забавном. Местные персонажи попадались весьма колоритные.
Растатуированный, похоже, с ног до головы (верно, сидел) пастух Боря. Зовет меня «мамочка». Потому что я таскаю для него у Миши «Беломор» и подкармливаю. Однажды он на несколько дней пропал. И прошел слух: коровы сломали поскотину, ограждавшую загон, и разбежались. Когда Боря появился, был он еще худее и чернее. Ведь стадо было совхозное. Беда. Спрашиваю:
– Поймали?
– Поймали.
– Пересчитали?
– Пересчитали.
– Ну как, все на месте?
– Одна лишняя.
Пьяница Гена, все лето бравший понемногу в безнадежный долг, вдруг пришел почти трезвый:
– Сколько я тебе должен?
Понимаю, что не стоит называть какую-то сумму, тем более что никогда не считала – а у него все равно денег нет. Вдруг вынимает тысячную купюру. Я не беру:
– Гена, это много.
Он обиженно сует мне деньги и с широким жестом:
– Купи шоколадки себе и дочке.
У него была преданная овчарка Альма, из-за которой он чуть не замерз насмерть. Свалился пьяный в сугроб, мужики хотели поднять, отвести домой, а она никого близко не подпускала. Альма умерла, и Гена говорил, запинаясь:
Сколько раз хотел завести новую собаку. Было у меня такое По-полз-но-ве-е-ние.
Он вообще любил сложные слова, употреблял их смешно, произносил всегда по слогам и растягивая гласные. Однажды сказал, что его уговаривают бросить пить, предлагают полечиться, но не у врача, а у какого-то хе-ра-се-енса.
Молочница Таня уговаривает выпить самогонки.
Я: Спасибо, я за рулем, да и не пью.
Она: Что значит – не пью? Ну выпьешь – и будешь пить.
Наше последнее деревенское лето, за полгода до Мишиной смерти, было непростым. Он уже жил на аппаратах, не мог дойти до леса и с трудом до ближайшей рощи. Я установила генератор на случай отключения электричества. Меня спрашивали, не страшно ли мне с таким больным в этой глуши. И я совершенно убежденно и с полным спокойствием отвечала: «Нет, не страшно. Здесь он бессмертен».
Палата мер и весов
«Живые помощи»
…И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной грез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез…
Константин Батюшков
У нас с няней было немало секретов. Всегда строго исполнявшая приказы «хозяев», в каких-то неожиданных вопросах тетя Паня вставала на мою сторону. Как я теперь предполагаю, чаще всего это касалось еды, потому что, наголодавшись всласть (как это ужасно написалось, но не стану поправлять), она с неким благоговением относилась к моим прихотям. Няня сквозь пальцы смотрела, как я таскала из родительских карманов мелочь, и разрешала есть мороженое на улице, когда нас отправляли надолго гулять и мы оказывались в безопасном отдалении от дома. Игнорируя распоряжения насчет возможной
