Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Ганс Христиан Андерсен. О том, как буря перевесила вывески
Одна из моих любимых бабушкиных историй. У каждого в детстве были такие, которые знаешь наизусть, но просишь рассказывать снова и снова, сердясь, если взрослый меняет даже какие-то отдельные слова. Это было давно-давно, до моего рождения и даже «до войны». Интересно, что для меня маленькой это звучало как определение глубокой древности, хотя с победного 9 мая не прошло и десяти лет, а для взрослых было явственной чертой, разделившей жизнь на «до» и «после». Так вот. Давным-давно, до моего рождения и даже «до войны», у бабушки была домработница. Опять же надо понимать, что наличие домработницы вовсе не говорило тогда о каком-то большом достатке: из голодных нищих деревень в Москву приезжали бесправные (в полном смысле слова – паспортов у них не было), готовые работать буквально за кров и стол. Еще раз – так вот. У бабушки была домработница – довольно молодая, шустрая, но странноватая девушка, смертельно боящаяся большого города. Она хорошо изучила дорогу на Тишинский рынок и в ближайший гастроном, но за пределы этих маршрутов соглашалась ехать только туда, куда везет трамвай № 13, чья остановка была около дома. Собственно, вот и вся история. Но мне, девочке, почему-то казалось, что привязка всей жизни к двум железным рельсовым полоскам – это что-то мистическое.
На метро я в детстве ездила редко. Мои привычные маршруты исчерпывались троллейбусом «Букашкой», кружащим по Садовому кольцу, и тремя троллейбусами, ходившими по улице Горького – 1, 12 и 20. Их пути потом расходились, но от Центрального телеграфа до Белорусского вокзала маршруты и остановки совпадали, а дальше мне и не надо было.
Первые мои годы прошли на 3-й Миусской улице. Вот и первая утрата, их в этом рассказе будет еще много. Этого адреса на карте Москвы больше нет – есть улица Чаянова. Сразу оговорюсь: не здесь обсуждать мое отношение к причудам московской топонимики. Отмечу только одну забавную, как мне кажется, деталь. Среди улиц, на которых прошла моя жизнь, нет ни одной, не сменившей название. Но при этом процесс переименований шел совершенно нелогично: часть улиц вернула исторические названия (при этом порой обидев безвинных заслуженных людей, увековеченных в них), а часть – наоборот, заместив новыми те самые исторические названия (при этом увековечив многих достойных). Одним словом – путаница и невнятица…
На 3-й Миусской улице, в домах наискосок, жили мои дедушки и бабушки с двух сторон. По преданию, я была крикливым младенцем и ночами не давала спать всей квартире. Поэтому мои молодые родители каждый вечер с подушками и одеялами переходили неширокую 3-ю Миусскую и по очереди ночевали то здесь, то там. Не знаю, были ли одеяла и подушки добавлены в рассказы в качестве ярких деталей, но две детские кроватки были точно. Дома эти и квартиры были совершенно не похожи. У маминых родителей – старый, двухэтажный, с прелестной особой приметой: на торце была не то мозаикой, не то глазурованной плиткой (не помню, а спросить уже не у кого, на месте дома давно офисное здание) изображена белочка, грызущая орешек (пушкинское «а орешки не простые, все скорлупки золотые» были для меня как бы подписью к этой картинке). Квартира – огромная коммуналка, у моих – две небольшие смежные комнаты. После того как мама вышла замуж, там остались родители и ее младший брат-школьник. В углу комнаты, где стояла моя кроватка, была кафельная печка до потолка. На ее белых плитках метались тени от проезжавших машин. Только печку, тени и звон и грохот трамвая (того самого, тринадцатого) я и помню от той квартиры. Папины родители, где, собственно, мы и жили, обитали в массивном сером доме – кооперативе советских композиторов. Этот дом цел, в квартире по сей день живут мои родственники. Квартира была, что называется, профессорская. В самом прямом смысле слова, поскольку мой дядя – брат дедушки – был пианистом и композитором, профессором Московской консерватории. В пяти комнатах было не слишком просторно: дядя Сеня, дедушка с бабушкой, папина сестра с мужем и моим двоюродным братом и мы с родителями. Кроме того, была темная комнатка, где жила Сергевна – по-другому ее никогда не называли, – в семье вынянчившая два поколения. Эту квартиру знаю в мельчайших деталях, прожила там до пяти лет. Едва ли не главное счастье моего детства – комната дяди Сени с двумя роялями. С утра в квартире звучал Бах, день начинался с какой-нибудь прелюдии или фуги из «Хорошо темперированного клавира» – дядя Сеня разыгрывался. А потом к нему приходили студенты. Мне разрешалось сидеть между роялями, тесно прижавшись к огромному, чуть ли не с меня ростом, магнитофону, на котором медленно накручивалась на металлические диски коричневая блестящая пленка. А в другой комнате стоял мольберт, вкусно и остро пахло красками, и можно было следить, как под кистью деда-художника белый лист превращался в картину. А с братом, моложе меня на полтора года, мы возились на большом ковре, строили города из кубиков…
Вот почему переезд только с родителями на новую квартиру был счастьем для всех, кроме меня. Квартиру помог добыть все тот же дядя Сеня. Это был кооператив преподавателей Консерватории в Брюсовском переулке. Через некоторое время его повысили до улицы и переименовали. Мы стали жить на улице Неждановой. Но и ее сегодня нет на карте Москвы. Улица опять превратилась в переулок, на этот раз – в Брюсов. Неподалеку была школа, в которой я проучилась с первого класса до выпускного вечера. И опять-опять… Школа стояла на улице Станиславского, теперь ее адрес – Леонтьевский переулок. Но в списке московских улиц и сейчас есть улица Станиславского (в районе Таганки, кстати, раньше Малая Алексеевская, а потом – Малая Коммунистическая). Ну точно по сказке Андерсена «О том, как буря перевесила вывески»!
Теперь к бабушкам-дедушкам я ездила в гости на одном из трех троллейбусов, ходивших по улице Горького. Вынуждена заметить, что и эта улица теперь именуется иначе – Тверская. К тому времени мамины родители переехали в отдельную квартиру, но недалеко – в Ново-Васильевский переулок. Уже без утомительных комментариев просто отмечу, что вскоре переулок стал улицей Юлиуса Фучика.
А теперь о квартире, в которой я прожила дольше всего – страшно представить, сорок лет… Надо сказать, что за пределы Садового кольца (едва ли не единственный неизменный топоним в моем рассказе) я уезжала всего на два года с
