Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Раз и навсегда заведенный порядок соблюдался неукоснительно. Каждый месяц на телеге привозили баллоны с газом. Надо было отдать пустой баллон и квитанцию об оплате, и тогда возница – загорелый и весь состоящий из жил, прикатывал тяжелую красную капсулу и водружал в железный ящик под окном кухни. Газ могли привезти неожиданно, в любой день, поэтому квитанция всегда была приколота на одном и том же месте к занавеске английской булавкой вместе с рублем (или десяткой, кто же теперь упомнит, какие были тогда деньги), полагавшимся за услуги. Но самое главное – разрешали угостить лошадь куском черного хлеба с солью.
Аэропорт «Быково» был рядом, самолет с гулом пролетал низко-низко, так что, если задрать голову, когда он выныривает из штрихов сосновых верхушек, можно было отчетливо видеть круглые окошки и черные цифры на крутом серебристом боку. Без самолетов никакой тишины не бывает, ее не слышно. Приезжавшие из Москвы гости первым делом пили чай. Но вдруг рев моторов заглушал рассказ о городских новостях, и они неизменно восклицали: «Как вы здесь живете!» А потом почему-то на некоторое время замолкали. Слушали тишину.
Мой день рождения приходился на последнюю неделю августа, когда дома постепенно становились пустыми и чужими: упаковывались картонные ящики и узлы, что-то пряталось в «тайники», доступные, конечно же, любому мало-мальски неленивому вору. И часто, особенно если уже наползали холод и дожди, праздник бывал скомкан. И все-таки однажды (исполнялось мне девять или десять лет) он удался. Друзья еще в полном сборе, был чай (ясно помню трубочки с вареньем, которые пекла домработница моей бабушки Лиза), а потом – самое главное.
И это главное – мой отец. Под его предводительством, нацепив самые немыслимые одеяния, шляпы и шали, разрисовав лица жженой пробкой, оглашая чинные улицы дачного поселка дикими воплями, мы обошли, потрясая палками с нацепленными яркими платками, всю округу. И не было большей радости, если наше торжественное шествие сопровождалось захлебывающимся лаем собаки, преследовавшей нас параллельным курсом вдоль забора, или же ревом соседских малолеток, рвущихся ринуться за нами следом под негодующие возгласы взрослых.
Отец, в «зимней» жизни не слишком общительный и всегда занятый работой, летом проводил со мной гораздо больше времени. У нас были «свои», от всех отдельные дела. И прежде всего – велосипед. Мы создавали собственную географию окрестностей. Лес был неглубокий, но не затоптанный: огромные участки с высоченными деревьями делали походы в лес ненужными. Тропинки еле проглядывали сквозь траву, и несложно было вообразить себя первооткрывателем. У небольшой речушки, из тех, что у нас всюду и везде неизменно нарекают Переплюйками, открывалась большая поляна, сплошь заросшая желтыми цветами. «Берег Желтых Лютиков», – торжественно провозгласил отец. «Берег Лютых Желтиков», – откликнулась я. Так и назвали.
У отца была оригинальная теория изучения иностранных языков, и я стала подопытным кроликом. Своим каллиграфическим почерком он записывал для меня, не знавшей ни слова по-немецки, стихи Гейне и Гёте, читал вслух и велел учить наизусть, попутно объясняя всю встречавшуюся грамматику. Я помню по сей день от начала до конца волшебные: «Ich wеiß nicht was soll es bedeuten das ich so traurig bin…» и таящее неясную опасность «Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?..», но не только музыка чужого языка, а вся его структура, грамматический скелет вошли в меня навсегда.
Отец, вероятно, считал, что я воспитываюсь в чересчур тепличных условиях, поэтому время от времени взламывал обычный порядок вещей. Чтобы научить меня зажигать спички, он бросал их горящими на пол, пытаясь перешибить внушенный мне няней страх перед пожаром. Но главное – отец стремился дать мне вкусить самостоятельности.
Редкие поездки в Москву были приключением. Плотный, цвета пробки билет, который со щелчком пробивает контролер, над вагонным окном на крючках веревочные авоськи, в них, как в люльках, покачивается белый батон… Мне было лет пять-шесть, когда мы поехали, кажется, в Люберцы. Я, как ни странно, даже помню, что поездка эта была связана с какими-то хлопотами о газовых баллонах. На обратном пути отцу пришла в голову идея отправить меня одну, а самому приехать на следующей электричке. Предполагалось, что воспитательным целям будут служить несколько остановок, преодоленных мною в одиночестве, а встреча наша состоится на лавочке платформы. Электрички тогда ходили часто. Доехала я без приключений, была чрезвычайно горда собой и уверена, что все смотрят на меня и думают уважительно, мол, такая маленькая, а едет одна. Я вышла на правильной остановке, села на лавочку и стала ждать. Представляю себе, что испытал отец, увидев в расписании, что моя электричка была последней перед полуторачасовым перерывом, так называемым дневным «окном». Мне же сначала стало просто скучно, а потом нестерпимо захотелось по-маленькому. Спасительные кусты были совсем близко, но между нами лежали рельсы с деревянным настилом, и голос из динамика то и дело монотонно извещал: «Внимание! Идет поезд! Внимание! Идет поезд…», делая пропасть непреодолимой. Кроме того, я боялась, что, как только я уйду, подоспеет электричка, и мы потеряемся. К тому моменту, когда прибежал отец, добравшийся на какой-то попутной машине, мое отчаяние достигло пика. Но его призыв никому не рассказывать о случившемся я исполнила. А «познавать жизнь» отец повез меня лет в десять. Он прочитал объявление на столбе, что в клубе в Томилино состоится товарищеский суд над двумя соседями, и счел случай подходящим. Дело было нехитрым. По разные стороны забора затеялись стройки: один возвел летнюю кухню, второй – уборную. За всю последующую жизнь я едва ли слышала столько мата сразу. Этот опыт пополнил копилку наших общих секретов.
Ну а потом – дачная компания: велосипед, пинг-понг, подкидной дурак, костер и жаренные на палочках сосиски… Первая любовь…
Той дачи давно уже нет. «Там живут чужие господа» – как пел Вертинский. Говорят, наш дом снесен и на его месте красуется вычурный новорусский особняк. И забор, конечно, совсем-совсем другой.
А когда-то на всей длинной улице, где заборчики традиционно красили зеленой или – реже – коричневой краской, был только один синий – наш, дом № 44. Но мы даже не называли гостям номер, а обозначали особую примету: «Интернациональная улица, синий забор»…
Где эта улица, где этот дом?.
Бедные городские жители, особенно же приезжие, совсем сбились с толку, попадали совсем не туда,
