Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
В аэропорту я познакомилась с отцом Михаилом – худым, высоким, с аскетичным, эльгрековского типа лицом молодым человеком. Он оказался сорокалетним отцом пятерых детей и своего рода бунтарем, против которого ополчились священники из близлежащих приходов, мол, переманивает паству. А ларчик открывался просто: у него в храме лавки по всем стенам и стулья складные в углу. Православная служба требует помимо крепости в вере крепости в ногах, а моменты службы, когда надо встать или преклонить колени, если кому не известны, так батюшка жестом покажет. В Иерусалиме вдруг кто-то робко предложил сходить к Стене Плача, и тетеньки возмущенно замахали руками: да вы что, это не наша святыня, а он молча снял рясу и пошел со мной и еще двумя отважными дамами в сторону Старого города.
Мои будущие спутники, с которыми я встретилась в Шереметьево, где они делали пересадку, смотрели на меня с подозрением. Три четверти группы составляли женщины, в основном немолодые, были две пары, семья с девочкой-подростком и несколько одиночек-мужчин. Многие знали друг друга, остальные перезнакомились во время пятичасового перелета. Я назвала свое имя: Елена. Был задан вопрос о профессии. Тут я запнулась: редактор был бы непонятен, о писательстве и журналистике лучше было не заикаться. Я сказала: преподаватель. А чего? – спросили меня с живейшим интересом. Литературы, – ответила я с чистой совестью, и на неделю стала Ленкой-училкой. Так в моем паломничестве бонусом возник неожиданный, но чрезвычайно гармонирующий с его целью аспект – анонимность (привыкла быть Аленой, имя Лена не относила к себе, ну, и училка как-то не совсем моя профессия).
Это были дни, как бы вынутые из обычной жизни, из ее будней и праздников, но при этом невероятно ее расширившие. Когда-то я долго думала над строкой Фета и никак не могла понять ее смысл. Конечно, поэт говорил о другом, но туманная формула идеально определила мое ощущение хронотопа: «Там, где в пространстве затерялось время». Я была не я, а «училка Ленка», я могла одновременно быть не собой и вместе с тем быть собой, как никогда прежде (стихотворение Фета, кстати, называется «Никогда»), не соотносясь с обстоятельствами и окружающими. Это были дни невероятной внутренней свободы, острейшего ощущения полноты проживаемого момента. Я не замечала никакой шелухи, я верила всему, а главное – не просто верила, я шла по этому крестному пути, я заливалась тихими слезами оттого, что стою в Гефсиманском саду, замирая от ужаса и отчаяния, что все вот-вот случится, и оттого, что Иисус в этот момент волен изменить свою участь, но «не Моя воля, но Твоя да будет» (Лука, 22:46), я плыла на кораблике по Галилейскому морю и с горечью признавалась себе, что не пойти мне по волнам, утешаясь лишь тем, что даже апостол Петр начал тонуть и пришлось Иисусу поддержать его со словами: «Маловерный, зачем ты усомнился?» (Мф, 14:31). А пустыня, где дьявол искушал Христа, оказалась вовсе не песчаной, как мне всегда представлялось, а каменной, и один из тех камешков сейчас, как и всегда, передо мной, на письменном столе… В храме Гроба Господня я побывала не один раз, как только выдавалось свободное время, мчалась туда, вставала в очередь к кувуклии, не замечая людей вокруг…
Мы переезжали из города в город – израильские расстояния, конечно, смешны для нас. С ужасом видела я, как быстро сменяются еврейские и арабские земли, вздрагивала, когда проезжали блокпосты и когда в автобус входили люди с автоматами. Несмотря на многократные предупреждения, великопостная еда была неизменно вкусной, матрасы в гостиницах удобными, и погода, вопреки прогнозам, стояла вполне приличная, почти без дождей, даже солнышко то и дело выглядывало.
Мои спутницы были истовыми верующими, людьми, в основном, не слишком обеспеченными, эта поездка была для многих первым заграничным путешествием и не только духовным событием, но и выходом в какую-то иную реальность. Держались они стойко, не рвались к витринам и только, немного стесняясь, покупали китчевые сувениры, перечисляя всех, кому надо не забыть что-то привезти, и обсуждая это за ужином. На самом деле было это очень трогательно. Отношения у нас сложились самые доброжелательные, тем более что обстоятельства были не вполне обычными. По утрам и вечерам мы собирались в одном из номеров на общую молитву, а накануне посещения службы в храме Гроба Господня, а потом в Горненском монастыре отец Михаил желающих исповедовал. Мы не стыдились слез умиления, которые то и дело настигали нас в разных местах, и уж, конечно, не было никаких споров и склок, которые так часто вспыхивают из-за каких-нибудь мелочей в туристических автобусах.
Но вот приближалась поездка на реку Иордан, и я поняла из разговоров, что погружаться в ее воды твердо намерены все, кроме меня, малодушной и маловерной. Честно говоря, чувствовала я себя неуютно. Но когда мы подъехали к Ярдениту, я увидела большой коммерческий центр со всеми атрибутами: бойкой торговлей и ресторанами, несколько припаркованных на площадке автобусов, – и впервые за поездку не сумела отрешиться от этой мишуры. Отлегло, и я перестала переживать по поводу своего отступничества. Но тут наш гид, пошептавшись с водителем, сделал неожиданное объявление. Оказывается, год назад израильские службы безопасности сняли ограничения на доступ к тому месту, где, как описано в Евангелии, собственно, и было совершено Крещение. Раньше туда пускали только раз в год, на этот праздник. Теперь можно подъехать, но там пока все не очень обустроено, не то что здесь. Однако если мы соберем немного денег, нас туда сверх программы отвезут. Конечно же, мы все с готовностью откликнулись и покинули китчевый комплекс.
Был пасмурный и холодный день. Река Иордан – здесь, в Вифаваре, метров семь
