Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Стреляный остро почувствовал назревающие перемены репертуара, смену жанров, откат от пафоса «искренности» и «правды». Отрефлексировал ситуацию — в чрезвычайно эпатажной форме — Виктор Ерофеев в своих «Поминках по советской литературе». А «Литературная газета» со второй половины года открыла — в связи с публикацией «Поминок» — самую болезненную дискуссию литературного года, в которой выступили Я. Гордин и Дм. Урнов, А. Марченко и В. Варжапетян, Р. Киреев и А. Василевский… Отмена Вик. Ерофеевым «советской литературы» (в трех ее ипостасях: официозной, деревенской и либеральной) именно в «год Солженицына» была вызвана в том числе и желанием расчистить площадку. Именно поэтому дискуссией пренебрегли «деревенщики», пренебрегли и так называемые «либеральные» писатели старшего поколения, не пожелавшие участвовать в борьбе за литературное пространство.
Ни Владимир Дудинцев, ни Анатолий Приставкин, ни Даниил Гранин, ни Григорий Бакланов — не говоря о Викторе Астафьеве, Валентине Распутине, Василии Белове, — не высказались.
О правоте или неправоте Вик. Ерофеева судили другие.
А ведь минуло не так много времени — всего лишь год — с тех пор, как в «ЛГ» прошла дискуссия о праве «другой» литературы на существование: и вот она уже открыто и откровенно не соглашалась быть рядом, не соглашалась быть другой, а объявляла себя единственно достойной!
Новое поколение пыталось вытеснить предшественников с территории литературы энергично и без сантиментов.
Вик. Ерофеев издал манифест; но рядом с ним спорили между собой публикации Дм. Пригова, Г. Айги, Вс. Некрасова… «Другая» литература оказалась вовсе не монолитной, и «первородство» Вик. Ерофеева или Дм. Пригова не признавалось Л. Петрушевской или Вс. Некрасовым. Объясняя, «как это было (и есть) с концептуализмом», Некрасов подверг резкой критике то направление «другой» литературы, которое, по его мнению, не свидетельствовало о подлинной истории андеграунда вообще и «концептуализма» в частности. Выступление исполнено гнева, который, правда, был понятен отнюдь не всем читателям «ЛГ». «Концептуализм… — заявлял Вс. Некрасов, — не искусство коллекционировать языки и демонстрировать, тужась высунуть как можно длиннее. Не обезьянник, не искусство орать кикиморой… Не искусство для своих… не искусство для теоретиков, это уж точно» («ЛГ», № 29).
Это яростное отрицание («не… не… не») предшествовало утверждению идей и поэтики подлинного концептуализма, представителями которого названы Холин, Сатуновский, Сапгир, Бахчанян, Лен, Лимонов. Заметим, что в перечислении отсутствуют Дм. Пригов и Л. Рубинштейн, по мнению Вс. Некрасова — эпигоны «первородных», истинных концептуалистов.
Литературный процесс мельчится, конкретизируется, становится все более и более дробным. Выясняется, что и в «другой» литературе идет та же борьба талантов, амбиций, пристрастий. Не успел Николай Климонтович — тогда еще не знакомый широкой публике ни как автор «Дороги в Рим», ни как светский хроникер газеты «Коммерсантъ-Daily» (и самой газеты еще нет) и принципиально новый литературный персонаж Сандро Владыкин, а всего лишь автор известного в своем кругу неподцензурного альманаха «Каталог» — напечатать статью-манифест в «Новом русском слове», как его претензии и амбиции осадил в «ЛГ» Сергей Довлатов: «Нормальный литератор из теурга, демиурга… (превращается. — Н. И.) в одинокого бедствующего неврастеника, пытающегося перекричать толпу обывателей и вечно терпящего поражение». Через номер в «ЛГ» появится довлатовский некролог, подписанный Юрием Карабчиевским. А спустя совсем недолго кончит жизнь самоубийством Карабчиевский — и его некролог также будет напечатан в «ЛГ». Пафос же статьи Н. Климонтовича станет вскоре общим местом литературной журналистики первой половины 90-х: «толстые» журналы продолжают либеральные игры, в которых нет места «другим», журналам противостоят в своей позитивной деятельности несколько новых альманахов — «Весть», «Зеркало».
Спор шел о том, что есть литература и каково ее будущее, и в этом споре, настоящем, а не вымученном, точка зрения, что литература — это прежде всего правда жизни (точка зрения «новомирская», шестидесятническая, «либеральная», выраженная в № 34 «ЛГ» «староновомирцем» Юрием Буртиным: «И критерий у меня элементарный: "литература" — все, что правдиво, то есть талантливо»), начинала выглядеть архаично-консервативной.
Основная линия разлома, спора, полемики 1990 года, в отличие от предшествующих по «перестройке», — уже не идеологическая, а эстетическая.
Нет, конфронтация и борьба идеологий не прекращаются.
Продолжается идеологическая рубка вокруг понятий «русские» и «русскоязычные» писатели. «Молодая гвардия» упражняется в юдофобии, «Наш современник» публикует отклики на «Русофобию», Вячеслав Всеволодович Иванов публично разрывает дружеские отношения с ее автором, Игорем Шафаревичем, а «Новый мир» печатает статью Шафаревича «Две дороги к одному обрыву» — поступок довольно неожиданный, если учитывать репутацию автора как ярого ксенофоба (умноженную призывом со страниц «Литературной России» к активным действиям против А. Синявского после публикации фрагмента «Прогулок с Пушкиным» в «Октябре» — подобно реакции на Салмана Рушди в исламском мире).
Подспудно, казалось бы, развивающийся внеидеологический сюжет был вызван к жизни бесплодностью идеологических сражений, в которых никто никого из «противников» ни в чем не мог убедить (или переубедить). Кроме того, стало ясно, что размежевание между враждующими станами принадлежит прошлому — тому прошлому, когда литература определялась идеологией: советской, антисоветской, диссидентской… Теперь же речь шла о настоящем, в котором решалось: предназначено литературе стать только художественным творчеством либо продолжать великую духовную (учительскую, просветительскую, проповедническую) традицию. Самое любопытное, что приверженцами великой идеологической традиции русской литературы были в одинаковой степени Д. Гранин и Ю. Бондарев, А. Приставкин и В. Белов, — только ни они, ни «реальная» критика об этом в тот исторический момент и помыслить не могли. Идеологические изменения воспринимались как главные.
Более того, литераторы продолжали чувствовать себя инициаторами этих изменений. Впередсмотрящими. И даже — отчасти — рулевыми. В авангарде была творческая интеллигенция со своими публикациями, статьями, спорами, дискуссиями, столкновениями. Вплоть до вполне реальных. 18 января собрание писательского сообщества «Апрель» навестила группа молодчиков «Память».
За внелитературным идеологическим скандалом и последовавшим судебным разбирательством внимательно следили и национал-патриоты, и либералы. 2 марта в газете «Литературная Россия» было опубликовано «Письмо 74-х» писателей, и с тех пор газета из номера в номер публиковала письма в поддержку «коллективки». Разрыв между станами все увеличивался.
И все же если говорить о литературе, то знаками года стали, скорее, элегическая «Поэзия и проза кооперативной эпохи» Андрея Битова («ЛГ», № 18), в которой он размышлял о «брошенном» поколении, злые «Поминки…» Вик. Ерофеева и последовавшая за ними острая дискуссия, нежели эти идеологические битвы.
Год Солженицына парадоксально обозначил конец литературного мессианства.
Литература переживала ломку — менялось положение писателя в обществе: на него переставали смотреть как на сакральную фигуру, на пророка, «властителя дум». В этом смысле Солженицын, может быть, последний из могикан. Через несколько лет Солженицын, вернувшийся в Россию, «начал писать, ездить по провинции, искать человеческие характеры, типы, то, как время влияет на людей. То есть стал заниматься своим делом…» (там же).
«Своим делом» постепенно начинает заниматься литература, оставив социологу — социологово, а политологу — политологово. С формированием нового типа отношений с действительностью литература не только приобретала самодостаточность, но и многое теряла. Прежде всего контакт с действительностью. А значит, и читателя.
В конце концов, к финалу 90-х литература и читатель разъедутся по разным квартирам. Собственно говоря, информацию о себе самом общество начнет получать из средств массовой информации, что, конечно же, хорошо и правильно; но и за красотой или даже развлечениями оно будет все меньше обращаться к книге, все больше — к пестрящему экрану ТВ. Тогда, в 1990-м, этот процесс отчуждения литературы от читателя еще только намечался, не нарушая общего праздника реабилитации ранее запретного и наслаждения теперь разрешенным. Но литераторы — народ чуткий — уже его заметили и загрустили. Или, наоборот, напустили на себя гордый вид — мол, мы сами именно этого одиночества на вершине и хотели. Но внушительные, несмотря на сокращение, тиражи не заслоняли от глаз внимательного аналитика грядущую картину предстоящих литературе в связи с долгожданной независимостью испытаний. ТВ покусится на главное, притягивающее читателя, — крупноформатную прозу. Ежевечернее чтение сменится ежевечерним смотрением. Роман с продолжением заменит «мыльная опера», притягивающая к экранам ежедневно миллионы бывших читателей, — самый демократический жанр.
