Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
«Цинковые мальчики» Светланы Алексиевич печатались в «Дружбе народов» рядом с «Плавающей Евразией» Тимура Пулатова, «Синие тюльпаны» Юрия Давыдова — со «Страхом» Анатолия Рыбакова, Виктор Кривулин появлялся рядом с Юлием Кимом и Вадимом Делоне; повесть Владимира Корнилова «Девочки и дамочки» печаталась «накануне» повести Юрия Карабчиевского «Жизнь Александра Зильбера». В «Новом мире» — «поздняя проза» Руслана Киреева и «Песни восточных славян» Людмилы Пегрушевской, «Дочери света» Ирины Емельяновой и стихи Владимира Соколова на фоне «Номенклатуры» М. Восленского, статей Мариэтты Чудаковой, Александра Ципко, Ксении Мяло и публикаций неизвестной прозы Бориса Пастернака. В «Вопросах литературы» — полностью (после намеднишнего скандала с публикацией фрагмента в «Октябре») «Прогулки с Пушкиным» А. Терца, со шлейфом многоголосого обсуждения…
Все шло вроде бы в развитие тенденций трех предшествующих лет: и публикаторские задачи решались азартно, и бывший андеграунд понемногу легализовался.
И все же если первые от начала перестройки годы встречались литераторами воодушевленно-оптимистически, то в год 1990-й вступали с тревогой.
«Как мы проживем этот год? Тревоги, надежды, планы», — открывает «Литературная газета» новую анкету. Отметим: «тревоги» стоят на нервом месте.
Что накануне?
Что в 1989-м предшествовало наступающему 1990-му?
Бархатная революция в Чехословакии. Крушение Берлинской стены. Казнь Чаушеску. Внеочередной пленум ЦК КПСС с внезапным перерывом — поездкой Горбачева в Литву. Нагорный Карабах. Встреча Горбачева и Буша на Мальте. Шахтерские забастовки в Воркуте. Убожество прилавков.
По старинке работники искусств ищут определения года. Раньше ему обязательно пришпиливался официальный эпитет: «решающий», «определяющий»… Сейчас речь о другом, действительно тревожном — «ЛГ» гадает: «Станет ли он именно необычайным. Если не чрезвычайным для нашей перестройки» (курсив мой. — Н. И.).
Чувство тревоги вызывали и перепады (после невероятного взлета, «бума») тиражей литературных изданий. Хотя…
Вспомню тиражи книг своих коллег — книг, вышедших в 1989— 90 годах: «Книга о пародии» Вл. Новикова — 20 000, «Лицом к истории» А. Казинцева — 35 000, «Василий Гроссман» А. Бочарова — 30 000, «Дом на угоре: О Федоре Абрамове и его книгах» Ю. Оклянского — 49 000, «Василий Шукшин» В. Горна — 11 000 экземпляров, моя собственная «Смех против страха, или Фазиль Искандер» — 25 000… Тысячи, десятки тысяч экземпляров литературоведческих изданий! Сейчас, когда я нишу эти строки, выход такой книги тиражом хотя бы в одну тысячу — уже событие.
Неожиданное для большинства издателей и редакторов снижение тиражей журналов и «ЛГ» свидетельствовало о сдвигах в общественном сознании.
Изменения в сознании интеллигенции, но мнению социологов; опережают общественные подвижки примерно на три года. И если это так, разочарование и апатию, сказавшиеся на результатах выборов в Государственную Думу в декабре 1993 года, можно было предсказать, проанализировав результаты подписки на 1990-й, ибо «толстые» журналы и являли собой определенный индикатор общественных настроений.
Но Кассандры в наших рядах не оказалось.
Итак, вернемся в январь 1990-го: «Нас глубоко встревожили итоги года, — пишет "ЛГ" в своем обращении к читателям. — И хотя подписчиков сегодня больше, чем перед прошлогодним подписным бумом…» Лукавое соображение! Спустя несколько номеров газета печатает любопытнейшую таблицу — свод результатов подписки на 1990 год. По этой таблице «Дружба народов» потеряла более 30 % подписчиков, «Октябрь» — около 12 %, «Нева» — около 6 %, «Знамя» незначительно прибавило (2,4 %). «Новый мир» приумножил количество подписчиков на 70 %, «Паш современник» — на 97 %, «Звезда» — на целых 89 %.
С чем это было связано? Почему «Наш современник», «Новый мир» и «Звезда» почти удвоили свой тираж?
Полагаю, с тем, что для них 1990-й стал полноценным годом Солженицына.
Кроме публикаций «В круге первом» и «Ракового корпуса» («Новый мир»), «Августа четырнадцатого» («Звезда») журналы помещают статьи, эссе, комментарии, непосредственно связанные с именем и деятельностью Солженицына.
«Слово о Солженицыне» открывает «Наш современник».
«Новый мир» подтверждает свою программу в январской книжке «Годом Солженицына» Сергея Залыгина и «Солженицыным и мы» Аллы Латыниной.
«Такой сосредоточенности на одном авторе, — пишет Залыгин, — может быть, никакая литература не знала и не узнает никогда».
Официальная реабилитация громады наплывающих солженицынских текстов сопровождалась беспрецедентными знаками не просто уважения — поклонения. «Признав: Солженицын опередил время, — неминуемо и поставить вопрос: почему ему была вверена историей эта миссия?» Критик, видимо, подсознательно калькирует даже солженицынский синтаксис, его индивидуальную манеру построения фразы.
Явление Солженицына выводило общественное сознание на новый этап. Его текстами, его фигурой заслонялась, если не отменялась (критикой «Нового мира», «Нашего современника»), идеологическая борьба неозападников и неославянофилов в период предшествующий. «В начале перестройки казалось, что общество возвращается к идеям 60-х годов. Было сформулировано кредо детей XX съезда: антисталинизм, вера в социализм, в революционные идеалы. Нахлынула пора литературных полемик» («НМ», № 1). Отныне наступало новое время: время поисков примиряющей идеологии. (До сих пор так и не нашли.)
Наконец, именно в 1990-м Солженицын обнародовал в «ЛГ» и в «Комсомольской правде» принципиально значимую работу — «Как нам обустроить Россию». Бесконечно длинная статья, написанная языком, сочетающим архаизмы с канцеляризмами, определила новый этап и деятельности Солженицына, и самого его активного присутствия в стране. Он становился фигурой действующей, вызывающей пристальный интерес политиков и общественности. Горбачев немедленно, чуть ли не на следующий день после публикации статьи оспорил (назвав притом Солженицына «великим») ее положения; а в Казахстане взметнулась новая волна националистических акций — «Комсомольскую правду» с солженицынской статьей жгли на площадях Алма-Аты. Примиряющей идеологии не получилось.
Однако год Солженицына стал и началом открытых споров вокруг идей Солженицына.
Одни считали, что Солженицын предлагает путь демонтажа идеологических баррикад. Путь примирения и объединения.
Другие, — что баррикады все равно остаются. Что диалог невозможен — в принципе.
В январе «Литгазета» подвела итоги сквозной рубрики 1989 года «Диалог недели». Б. Сарнов, по общему (либеральному в том числе) мнению проигравший В. Кожинову, выразил свое мнение-вывод («ясное понимание»), как всегда, прямо: «диалог невозможен». То же самое, только в более обтекаемой форме, сказал Чупринин: «Распадение русской культуры надвое… есть уже реальность». Еще более корректно определила свое послевкусие Латынина: «Монолог — для меня — форма более обжитая».
Диалога не получалось.
И в то же время те же самые критики, что свидетельствовали о разделении на два, прошу прощения за следующее слово, лагеря, грезили о единстве вокруг примиряющего Солженицына. «Неидеолога», если воспользоваться определением Аллы Латыниной.
В то же время никак нельзя заключить, что идеология прежняя, советская, социалистическая уже окончательно и бесповоротно была вытеснена.
Сергей Залыгин, свидетельствуя о наступлении года, если не эры, Солженицына, продолжал связывать дальнейший путь России с идеологией социализма: «нужно искать третий путь, тот, который мы сейчас обозначаем как "обновленный социализм", не имея, однако, под руками ни теории, ни практики», — правда, с оговорками. Свидетельством хаоса в общественном сознании является императив того же автора в той же статье: «современная культура должна искать приемлемый для обеих сторон союз и сотрудничество с религией. Союз между знанием и сознанием». Означают ли эти слова, что религия, плюс культура, плюс обновленный социализм в сумме — по Залыгину — равняются «пути России»?
Споры «вокруг Солженицына» определили в 1990 году рубеж: Солженицын был последним, кого советская власть не допускала до внутрироссийского читателя, «период возврата ценностей» в литературе завершился.
Особенно любопытно, что о начале отсчета нового литературного времени говорили публицисты, чья популярность стремительно уходила в прошлое.
В 1989-м среди лауреатов Госпремии СССР стоит имя Анатолия Стреляного — за документальную ленту «Архангельский мужик», снятую с М. Голдовской. Стреляный, вошедший в десятку самых известных публицистов страны, одновременно с Игорем Виноградовым покинул редколлегию нового «Нового мира». И тот и другой объясняли со страниц «ЛГ», чем их не удовлетворяет работа в редакции, — и эти объяснения вполне понятны. Неожиданно и парадоксально другое: внутренняя неудовлетворенность собственной деятельностью и жажда литературы, проступившая после широкого успеха злободневных публицистических выступлений Стреляного, принесших ему несомненную и заслуженную известность: «Чем острее становятся наши общественно-политические проблемы, трудности, чем ближе мы к хозяйственной катастрофе, чем больше публика занята обсуждением этих проблем, тем чаще, как ни странно, даже вопреки тому, что ты в данный момент пишешь, участвуя в борьбе нелитературных мнений, все-таки хочется вернуться к своей профессии, стать ближе к литературе, хотя бы просто о ней поговорить… Может быть, об этом и свидетельствует снижение тиражей некоторых "толстых" журналов, перегруженных злобой дня?» И еще — о реальной, тоже злободневной, публицистической критике, столь популярной в «Огоньке», «Московских новостях», «толстых» журналах: «Все становится с головы на ноги, реальная критика уходит в небытие».
