Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
«Своим делом» постепенно начинает заниматься литература, оставив социологу — социологово, а политологу — политологово. С формированием нового типа отношений с действительностью литература не только приобретала самодостаточность, но и многое теряла. Прежде всего контакт с действительностью. А значит, и читателя.
В конце концов, к финалу 90-х литература и читатель разъедутся по разным квартирам. Собственно говоря, информацию о себе самом общество начнет получать из средств массовой информации, что, конечно же, хорошо и правильно; но и за красотой или даже развлечениями оно будет все меньше обращаться к книге, все больше — к пестрящему экрану ТВ. Тогда, в 1990-м, этот процесс отчуждения литературы от читателя еще только намечался, не нарушая общего праздника реабилитации ранее запретного и наслаждения теперь разрешенным. Но литераторы — народ чуткий — уже его заметили и загрустили. Или, наоборот, напустили на себя гордый вид — мол, мы сами именно этого одиночества на вершине и хотели. Но внушительные, несмотря на сокращение, тиражи не заслоняли от глаз внимательного аналитика грядущую картину предстоящих литературе в связи с долгожданной независимостью испытаний. ТВ покусится на главное, притягивающее читателя, — крупноформатную прозу. Ежевечернее чтение сменится ежевечерним смотрением. Роман с продолжением заменит «мыльная опера», притягивающая к экранам ежедневно миллионы бывших читателей, — самый демократический жанр.
А в 1990-м, куда мы волшебно перенеслись благодаря журнальной машине времени, десятки миллионов читают Солженицына.
Подавляющее из них большинство — впервые.
Закат литературоцентризма: 1991
Что такое в нашей памяти год 1991-й?
Конечно, прежде всего — конец империи. Исторический «занавес» опустился над СССР. Август, путч, танки на Тверской, стояние у Белого дома. А в «Литгазете» стихи Евтушенко: «И российский парламент, как раненый мраморный лебедь свободы, защищенный народом, в бессмертье плывет». Парламент, как лебедь. Сегодня это сравнение звучит более чем забавно.
Августу предшествовало политическое и почти литературное событие: накануне путча в газете «Советская Россия» было напечатано «Слово к народу», подписанное в том числе и несколькими писателями. Распутиным, первый объявившим на съезде народных депутатов о принципиальной возможности выхода России из СССР. Прохановым, который позже горделиво признался в авторстве «Слова» — здесь уже не придется, как в случае со «Словом о полку…», спорить о сочинителе. Среди подписавших «Слово» деятелей культуры всплывает и имя Людмилы Зыкиной, ныне активно поддерживающей партию власти, — впрочем, по самой эстетике она певица государственная, начальствующая (недаром прилетела в Красноярскую область с поддержкой на губернаторских выборах ставленника власти В. Зубова).
В общей политической и экономической картине года наиболее важными были события в Южной Осетии, продолжившие на другой территории национальное обострение в Нагорном Карабахе («Новый год в бронежилетах» — подпись под фотоснимком в одной из газет); усиление реставраторских тенденций в Верховном Совете; угроза голода: совершенно пустые прилавки («Недавно мне подарили пакет макаронных рожков… А вчера со мной поделились подсолнечным маслом — целую майонезную баночку налили…» — из статьи в новогодней, праздничной «ЛГ»).
Август назревал. Напряжение в обществе усиливалось, Советский Союз на «окраинах» уже пылал, Литва, Латвия и Эстония и до, и особенно после событий у телебашни в Вильнюсе явно «уходили»… Интеллигенция московская бурно поддерживала свободолюбивую Балтию, только вот о заложниках, в которых оставалось все этнически русское население, либералы думать не хотели. За них подумали «патриоты».
Накануне 91-го в театре Советской Армии состоялся съезд писателей России. Собравшиеся, как следовало из отчета, говорили о «последствиях неожиданно грянувшей свободы печати».
Свобода имела явно неприятный привкус.
Писатели, собравшиеся на съезд, почувствовали себя не столько свободными, сколько — покинутыми.
Покинутыми властью.
И это было самым тревожным для них знаком непоправимых общественных перемен.
Александр Проханов на съезде пафосно воскликнул: «Сами наши книги вдруг как бы перестали быть нужными народу». (Кто, кроме секретариата СП, решал, нужны ли они народу или нет?) «Литература сдвинулась вдруг к периферии» (из отчета). И еще: «Наше общество впервые за два почти столетия перестает быть литературоцентричным».
И хотя нет такого инструмента, который смог бы измерить «нужность народу» сочинений Проханова или Проскурина, Ан. Иванова или Г. Маркова, надо признать, что наблюдение по поводу конца литературоцентризма было совершенно верным.
Более того, с другой, противной, стороны литераторы-либералы печально констатировали ту же утрату — утрату лидерства. В январском номере «ЛГ» рядом с отчетом о съезде, в кулуарах которого активно распространялась черносотенная литература, напечатана статья социолога Льва Гудкова «Конец журнального бума», констатировавшая возвращение толстых журналов к читательской аудитории двухлетней давности. Отошли, как полагал Гудков, две качественно противоположные группы: интеллектуальная элита (журналы перестали быть подписным эрзацем книг) и низовая читательская публика, которую привлекали литературные сенсации и идеологические схватки.
Менялась литературная парадигма.
Отчетливее других об этом сказал Михаил Эпштейн в первом номере «Знамени» («После будущего. О новом сознании в литературе»). Обозначил не столько назревающий, сколько желаемый финал «огоньковско-нашсовременниковского» конфликта Александр Архангельский («Между свободой и равенством». «Новый мир», № 2). Черно-белое идеологическое противостояние «демократов» и реакционеров дополнял более затейливый и сложный ситуативный рисунок. С открытым появлением литературы бывшего андеграунда (той, которая, по Эпштейну, «бесчестна и произвольна… как Протей, может почти всё и, как Нарцисс, хочет лишь самое себя», которой «чужда какая-либо направленность», в которой «запредел сродни равнодушию», которая скорее «пост-», чем «анти-», и совсем другой, подлинной) складывалось принципиально, качественно иное, новое противостояние (-ния): идеологическое и стилевое одновременно.
Идеологически продолжали ожесточенно противостоять друг другу либералы-«западники» и традиционалисты-«почвенники». Например, в том же «Знамени» дважды за год напечатаны статьи Александра Агеева с выразительными названиями: «Варварская лира (Очерки "патриотической" поэзии)» (№ 2) и «Размышления патриота» (№ 8). Интонация критика, особенно в первой из статей, насмешливо-издевательская: беспомощно-примитивные версии сугубо патриотического содержания даже не анализируются (собственно говоря, анализировать-то здесь нечего), а демонстрируются. «Нашим современником» и «Молодой гвардией» также напрочь будет отказано в какой бы то ни было значительности всей литературе «либералов» и «демократов».
Градус этого противостояния продолжал ощущаться на страницах еженедельников «Огонек» и «Литературная Россия».
Сконцентрировалось все либерально-западное направление в образе шестидесятничества, «детей XX съезда».
Но кроме этого противостояния были и другие, не столь явные.
Следующие после шестидесятников поколения начали открытую их критику — уже со своей, свободной от стереотипов «социализма с человеческим лицом» и «очищения революции от сталинизма» позиции, которой была присуща новая степень свободы — стилистической.
Они отталкивались от «душеполезной» и «жизнеподобной» эстетики либералов едва ли не больше, чем от мифотворчества «деревенщиков». Последнее оставляло их просто равнодушными.
Либерально-националистическая конфронтация представляла собою ось, на которой держались практически вся современная публицистика и литература морально-исторического пафоса; еще одно противостояние обнаружилось уже внутри андеграунда, лишь на первый взгляд казавшегося единым: между «писателями языковых игр» (сиречь Дм. Приговым, Л. Рубинштейном) и исповедующими «искусство метафизических прозрений», «непреходящих смыслов» (О. Седакова, В. Кривулин, И. Жданов, Е. Шварц…). А если добавить напряжение, существующее между «старшими» и «младшими» концептуалистами, выразившееся годом раньше в резком, саркастическом выступлении Всеволода Некрасова, или противоречия между шестидесятниками и так называемыми «сорокалетними» (перевалившими нынче за пятьдесят) и несовпадение позиций внутри «деревенщиков», — то картина усложнится еще больше.
Александр Архангельский, подводя итоги противостоянию и идеологической борьбе между «Огоньком» и «Нашим современником», пришел к выводу об «утрате былой актуальности» и теперешней «скуке» этих схваток — ибо «задачи, стоявшие перед прессой все эти годы, полностью решены: право открыто говорить о заветном (что бы под ним ни понималось) отвоевано. И потому, — прогнозирует критик, — линия разрыва будет отныне проходить не между одной группой подцензурных изданий, постепенно расширяющей свой круг дозволенного, и другой, тоже подцензурной, а между теми, кто сделает ставку на коммерцию во всем, от области "материально-телесного низа" до сферы высокой духовности, и между теми, кто сделает ставку на культуру и традицию».
