Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Александр Архангельский, подводя итоги противостоянию и идеологической борьбе между «Огоньком» и «Нашим современником», пришел к выводу об «утрате былой актуальности» и теперешней «скуке» этих схваток — ибо «задачи, стоявшие перед прессой все эти годы, полностью решены: право открыто говорить о заветном (что бы под ним ни понималось) отвоевано. И потому, — прогнозирует критик, — линия разрыва будет отныне проходить не между одной группой подцензурных изданий, постепенно расширяющей свой круг дозволенного, и другой, тоже подцензурной, а между теми, кто сделает ставку на коммерцию во всем, от области "материально-телесного низа" до сферы высокой духовности, и между теми, кто сделает ставку на культуру и традицию».
Если этот прогноз и оправдался, то только отчасти.
Самую крупную заявку на издание культурно-традиционное сделал «Новый мир» — первый, январский, номер в этом отношении чрезвычайно показателен.
Номер открывается крупными выступлениями Дм. Лихачева и С. Залыгина, акцентирующими традицию нравственности русской литературы (Дм. Лихачев) и особую ее развернутость природе, то бишь божественную экологичность (С. Залыгин).
Тщательно избегая скомпрометированного молодогвардейцами и иже с ними слова «патриотизм», Лихачев и Залыгин тем не менее пытаются нарушить монополию на русскую национальную «традицию», если не «идею». Пресечь ее, говоря нынешним языком, приватизацию.
Статья Дм. Лихачева читается в контексте острых дискуссий того времени (особенно развернувшихся в связи с «Поминками по советской литературе» и другими выступлениями Вик. Ерофеева, бросившего русской словесности обвинение в гиперморализме) как манифест культурно-христианского традиционализма («Литература, созданная русским народом, — это не только его богатство, но и нравственная сила… Ценности русской литературы своеобразны в том отношении, что их художественная сила лежит в тесной связи ее с нравственными ценностями. Русская литература — совесть русского народа»), А замыкающая выступление Залыгина цитата из Николая Гумилева — «Но все в себя вмещает человек, / Который любит мир и верит в Бога» — определяла пафос журнала, пафос религиозного просветительства в том числе. О том же свидетельствовали и опубликованные в том же номере «Святой Кирилл» Б. Сиротина и «Путешествие души» Георгия Семенова. Перепечатанные в подборке «Полюса евразийства» статьи Л. Карсавина и Г. Флоровского были показательны не меньше, чем статья саратовского тогда критика В. Потапова «Схватка с левиафаном. Литература в кругу идеологий», которую завершает апофеоз соборности, противопоставляемой демократии, торжествующей при «механической» победе большинства. Чрезвычайно характерен вывод: «Это вряд ли можно выразить в рациональных категориях (хотя такие попытки и были), это необходимо почувствовать».
Потапов, как и Агеев, станет вскоре членом редколлегии журнала, соответственно «Нового мира» и «Знамени», — посему их статьи можно рассматривать и как программные для обоих журналов.
Итак, в 1991 году формируется еще одна ось: «Новый мир», чья программа опирается на свод идей Александра Солженицына (в этом плане 1991-й для «Нового мира» органически продолжает предыдущий год, год, оборвавшийся № 9 но причине дефицита бумаги из-за почти двукратного взлета подписки), а с другой стороны — «Знамя», публикующее из номера в номер воспоминания Андрея Сахарова, чьи идеи легли в основу идеологии журнала: просвещенный патриотизм с религиозно-христианской направленностью и принципиально светское, либерально-демократическое издание.
Усиливаясь из номера в номер, эти две расходящиеся тенденции сформировали и содержание литературного года. Если в «Новом мире», означенном, повторяю, Солженицыным («На возврате дыхания и сознания», «Раскаяние и самоограничение», «Образованщина», напечатанные ударно в № 5, продолжены дополненными автором «очерками литературной жизни» «Бодался теленок с дубом» в № 6–9 и 12, т. е. в шести номерах Солженицын присутствует как автор, не говоря о статьях, опирающихся на его идеи и его творчество интерпретирующих), печатается Василий Белов, знаково «отрицательная» фигура для литераторов-демократов, — то в «Знамени», означенном Сахаровым, присутствующим в семи номерах, погоду делали западники-эмигранты Василий Аксенов (роман «Желток яйца», № 7–8), Фридрих Горенштейн («Койко-место», № 1–2), Петр Вайль и Александр Генис («Американа», № 4), либеральный Николай Шмелев («Сильвестр», № 6, 7), и «другая» проза Евгения Попова, Татьяны Толстой, Юрия Балабанова, Юрия Малецкого.
Ф. Искандер, М. Кураев, А. Курчаткин, Р. Киреев, В. Маканин образовывали «среднюю» либеральную — как в одном, так и в другом журнале.
В 1991-м становится очевидным спад публицистики, в том числе и в форме литературной критики (новый всплеск публицистики последует сразу же после августовского путча, но его хватит ненадолго).
Идеи ведущих публицистов — В. Селюнина, Ю. Черниченко, Н. Шмелева и других, здесь мною не упомянутых — казались уже исчерпанными, повторялись по второму, а то и но третьему кругу. Что же касается статей быстрого реагирования на изменчивую общественно-политическую и экономическую ситуацию, то намного уместнее было печатать их в газетах, нежели выписывать их в сложной литературной форме для журнала, производственный цикл которого занимает никак не меньше двух, а то и трех месяцев.
Отделы публицистики толстых журналов оказываются, таким образом, неконкурентоспособными — как, впрочем, теряет свою остроту и, главное, необходимость публицистика, выступавшая в одеждах литературной критики. А что касается критики, непосредственно занятой неблагодарной черновой работой «переваривания» литературных новинок, так ее время еще, но разумению, скажем, Андрея Немзера, не пришло (его грустная статья о нынешней критике и нынешних критиках недаром озаглавлена «Конец прекрасной эпохи»). Это подтверждает и Л. Гудков как одну из характеристик литературного года: «можно указать и на ускользание из читательского внимания литературной критики, ставшей суррогатом публицистики… литературный ноток сегодня не предполагает критического разбора и оценки, литературной экспертизы…»
Уходя на периферию литературы, публицистика тем не менее никуда не исчезла, а, напротив, стала активно проникать в изящную словесность, в прозу (как это происходило с Михаилом Кураевым, чья повесть «Петя по дороге в царствие небесное», напечатанная в февральской книжке «Знамени», вызвала известное разочарование).
Для 1991 года свойственно ощущение конца крупного периода («Прощаясь сегодня с очередной эпохой журнального бума…» — см. статьи Л. Гудкова, А. Архангельского, А. Немзера) и начала, не сулящего радостного расцвета. На этом фоне прощания, конца и заката все более активно (если не сказать — агрессивно) вела себя «новая», «другая», «альтернативная» литература, выбравшая стратегию постепенного вытеснения располагающихся рядом или неподалеку, медленного, но верного захвата литературной территории. При этом экипаж «новой» литературы съежился до нескольких имен, повторяющегося набора: Нарбикова — Сорокин — Пригов — Рубинштейн — Сапгир… Туда ни при какой погоде не попадали ни «старший» Вс. Некрасов, ни «одинокий» Дм. Бакин, рассказы которого, опубликованные в «Огоньке» и «ЛГ», заявляли о крупном и неожиданном, внегрупповом и «внерамочном» таланте, или Дм. Галковский, чей провокативный «Бесконечный тупик», раздражавший шестидесятников, распечатывается в нескольких изданиях, не исключая (эпатажно, с предисловием В. Кожинова) и журнала «Наш современник» (кстати, не случаен и выбор имени героя-повествователя Галковским: Одинокое).
Новая словесность, невзирая на многосоставность, разделенность, разницу в стратегии и тактике литературного поведения, была едина в одном: в попытке вытеснения и компрометации не только советской литературы.
Переведя дыхание, независимые литераторы, стоявшие как бы «над схваткой», попытались осадить своих новых коллег, притязающих на особое положение.
Марк Харитонов (роман «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича», напечатанный в 1991-м «Дружбой народов», принесет ему первую в России Букеровскую премию) выступил даже с «Апологией литературы», направленной против оскорбительных «похорон»: «Всевозможные похороны, отпевания и поношения литературы становятся своего рода ритуалом. Особый список грехов предъявляют русской литературе: она, оказывается, повинна в исторических бедах нашего общества…» Если тон высказываний М. Харитонова еще достаточно сдержан, хотя мнение его выражено с ясностью недвусмысленной, то Александр Кушнер в отрицании андеграунда полон нескрываемой ярости: «Человек из подполья, дорвавшийся сегодня до свободной печати, оказывается зеркальным отражением своего предшественника — проработчика 60-х—80-х годов, его двойником, только озлобленным неудачами и потому еще более оголтелым…»
