Избранное - Алессандро Мандзони
Как тут не подумать о том, что, обладай Пьяцца такой же стойкостью, бедный Мора спокойно оставался бы в своей лавке, в кругу своей семьи, а этот юноша, более достойный восхищения, чем сострадания, а также многие другие невинные жертвы не могли бы даже себе представить, какой ужасной участи они избегли. И как знать, что стало бы с самим Пьяццой? Конечно, чтобы его осудить, не добившись признания, на основе одних лишь слабых улик, когда при отсутствии других показаний само преступление выглядит лишь простым предположением, потребовалось бы более открытое, более наглое нарушение всех основ правосудия, всех предписаний закона. Но в любом случае его не могли бы осудить на более чудовищное испытание, его не могли бы заставить принять смерть вместе с человеком, глядя на которого он в любую минуту должен был бы говорить самому себе: «Это из-за меня он угодил на плаху». Причиной этих ужасов была слабость… да нет, что я говорю? — ожесточение, коварство тех, кто, не найдя виновных и считая это несчастьем и своим поражением, искушал слабость с помощью незаконных и обманных посулов.
Выше мы уже говорили, как торжественно судьи обставили обещание, данное Баруэлло, и упомянули, что мы намерены рассказать, как коварно они им воспользовались. Сначала Пьяцца облыжно обвинил Баруэлло в том, что он был соучастником Мора, затем Мора обвинил его в том, что он был соучастником Пьяццы, потом оба — в том, что за плату он мазал стены заразной мазью, приготовленной Мора из всякой мерзости, если не хуже (а до этого оба утверждали, что и слыхом о ней не слыхали). Позднее Мильявакка обвинил Баруэлло в том, что он сам составлял мазь из другой дряни. Признанный виновным во всех этих проступках, составлявших как бы единое целое, Баруэлло тем не менее все отрицал и мужественно перенес пытки. Пока рассматривалось дело Баруэлло, его родственники попросили одного священника (привлеченного, кстати, затем Падильей в качестве еще одного свидетеля) замолвить за него словечко в сенате. Священник обратился к какому-то чиновнику по финансовой части, который вскоре ему объявил, что человек, о котором тот ходатайствовал, уже приговорен к смертной казни с прибавлением кровавых жестокостей, но тут же добавил, что «сенат готов испросить у его превосходительства милость и предоставить подсудимому безнаказанность». Он просил священника навестить подсудимого и попытаться убедить его сказать правду: «Ибо сенат желает знать, в чем все же подоплека этой истории, и рассчитывает именно на него». И это после вынесения приговора! И после стольких казней!
Выслушав жестокое известие и сделанное ему предложение, Баруэлло сказал: «А потом со мной поступят так же, как с инспектором?» После того как священник ответил, что обещание показалось ему искренним, Баруэлло повел такой рассказ: однажды, сказал он, некто (к тому времени уже скончавшийся) привел его к цирюльнику, который, отодвинув занавес у ниши, скрывавшей потайную дверь, провел его в большую комнату, где сидело много людей, в том числе и Падилья. Священнику, от которого не требовалось разыскивать преступников, этот рассказ показался странным; поэтому он, прервав Баруэлло, предупредил его, что вместе с телом он может загубить и душу, после чего удалился. Баруэлло принял предложение о безнаказанности, но слегка изменил свою историю. Представ одиннадцатого сентября перед судьями, он рассказал им, что один учитель фехтования (увы, здравствующий) сказал ему, что представляется удобный случай хорошо заработать, оказав услугу Падилье. Затем он отвел его на площадь перед замком, куда явился сам Падилья с другими лицами, и тут же предложил ему примкнуть к мазунам, которые под его руководством заражали стены ядовитым составом в отместку за оскорбления, нанесенные дону Гонсало де Кордова {89} при отъезде последнего из Милана. И он дал ему деньги и склянку со смертоносным составом. Сказать, что в этой истории, дальше начала которой мы не пойдем, содержались несообразности, значило бы ничего не сказать: вся она, как читатель успел уже догадаться, от начала до конца была сплошным нагромождением нелепостей. Несообразности, однако, были замечены и судьями, показания подсудимого стали им казаться все более противоречивыми. Поэтому после неоднократных допросов, которые еще более запутывали дело, они потребовали у него «говорить яснее, чтобы из его слов можно было извлечь что-либо путное». Тогда, то ли прикинувшись больным, чтобы как-то выйти из затруднения, то ли действительно в припадке неистовства, для которого было достаточно оснований, он весь содрогнулся, стал корчиться, звать на помощь, кататься по полу, пытаясь спрятаться под стол. Его привели в чувство, успокоили и стали уговаривать сказать правду. Тогда на свет появилась новая история с колдунами, шабашами, заклинаниями и самим чертом, выдаваемым подсудимым за хозяина. Пока нам достаточно отметить, что речь зашла о новых вещах и что обвиняемый, помимо всего прочего, отказался от своего прежнего показания, будто все дело сводилось к мести за оскорбление, нанесенное дону Гонсало, а стал, напротив, утверждать, что целью Падильи было овладеть Миланом и что его он обещал сделать одним из первых граждан в городе. После ряда уточнений расследование, если его можно так назвать, было закончено, однако за ним последовало еще три допроса, в ходе которых Баруэлло говорили, что одно в его показаниях неправдоподобно, другое — маловероятно. На это он отвечал, что действительно не сказал сразу правду или приводил первое объяснение, пришедшее на ум. Раз пять припертый к стене показаниями Мильявакки, утверждавшего, что он многих
