Избранное - Алессандро Мандзони
Нам, не боящимся заразных мазей, не злобствующим на вымышленных преступников и не питающим в сердце ненависти к невинным, отчетливо видно, как добились такого признания и чем оно было вызвано. Но нуждайся мы в подтверждении нашего мнения, достаточно было бы обратиться к заявлению самого цирюльника. Среди многих свидетельств, которые смог собрать защитник Падильи, фигурирует также показание некоего капитана Себастьяно Горини, сидевшего в то время (неизвестно, по какой причине) в той же тюрьме и часто разговаривавшего со слугой аудитора Санитарного ведомства, приставленным для надзора за несчастным цирюльником. Вот что он показал: «Означенный служитель, сразу же по возвращении цирюльника с допроса, сказал мне, знаю ли я, что означенный брадобрей признался ему, что на допросе он наклепал (наговорил) на синьора дона Джованни, сына коменданта замка? Услышав это, я изумился и спросил его, правда ли это? Служитель же мне ответил, что правда, но дело в том, что цирюльник бранился и говорил, что не помнит, чтобы он когда-либо говорил с каким-нибудь испанцем, и что, покажи ему означенного синьора дона Джованни, он не признал бы его вообще».
Служитель затем добавил, что он спросил, почему же тот возвел такой поклеп на человека. Цирюльник ответил, что он оклеветал синьора по подсказке, что он говорил то, что слышал или что само срывалось с языка. Это, слава богу, послужило оправданием Падильи, но можем ли мы поверить, что судьи, приставившие пли позволившие приставить к Мора бойкого и смышленого служителя означенного аудитора, так долго ни о чем не догадывались и лишь от случайного свидетеля узнали об этих столь достоверных словах, сказанных без всякой надежды после того, как другое, столь невероятное, признание было у него вырвано пыткой?
Ведь среди множества невероятных вещей судьям все-таки показалась странной эта связь между миланским цирюльником и испанским рыцарем. Будучи спрошен, кто посредничал между ними, Мора вначале ответил, что это был «один из приближенных синьора», одетый так-то и так-то. Но, понуждаемый назвать имя, он сказал: «Дон Пьетро ди Сарагоса». Это, по крайней мере, была вымышленная личность.
В дальнейшем были предприняты (после казни цирюльника, разумеется) более тщательные и настойчивые розыски. Расспросили солдат и офицеров, включая самого коменданта замка дона Франческо де Варгаса, сменившего в то время отца Падильи: о доне Пьетро ди Сарагоса не было ни слуху ни духу, если не считать, что в темнице подесты нашелся некий Пьетро Вердено, уроженец Сарагосы, обвиняемый в краже. На допросе он показал, что был в то время в Неаполе. Его пытали, но он подтвердил свое показание. С тех пор о доне Пьетро ди Сарагоса никто больше не вспоминал.
Понуждаемый все новыми расспросами, Мора добавил, что он сделал затем предложение инспектору, который «неизвестно от кого» также получил деньги. Конечно, он ничего об этом не знал, но этого добивались судьи. Вновь подвергнутый пыткам, несчастный, увы, назвал на этот раз действительно существовавшее лицо, а именно: некоего Джулио Сангвинетти, ростовщика, «первого, кто пришел на ум человеку, сочинявшему под пыткой».
Будучи допрошен вновь, Пьяцца, всегда отрицавший получение денег, немедленно сказал «да». (Читатель, наверное, лучше судей помнит, что во время обыска в доме инспектора денег нашли еще меньше, чем у Мора, а точней, не нашли ничего.) Тем не менее он сказал, что получил деньги от одного ростовщика, но так как судьи не подсказали ему имя Сангвинетти, то он назвал другого: Джироламо Турконе. Обоих со всеми их посредниками арестовали, допросили и подвергли пыткам, но так как они держались стойко, их наконец отпустили.
Двадцать первого июля обоим подсудимым сообщили результаты расследования, собранные после возобновления процесса, и дали им снова два дня для защиты. И тот и другой сами выбрали на этот раз защитника, скорей всего по совету тех, кто прежде защищал их по долгу службы. 23 числа того же месяца был арестован Падилья, вернее, как о том засвидетельствовано в его защитительном акте, ему было сообщено генеральным комиссаром кавалерии, что по приказу Спинолы он должен явиться в замок Помате и отдаться в руки правосудия, что тот и сделал. Отец его, и это также отмечено в защитительном акте, подал через своего помощника и секретаря прошение о том, чтобы исполнение приговора Пьяцце и Мора было отложено до очной ставки с доном Джованни. Ему было отвечено, «что ждать нет никакой возможности, ибо народ ропщет…» (наконец-то, хоть раз был назван civium ardor prava jubentium; [11] и это был единственный раз, когда это можно было сделать, не сознаваясь в постыдной и жестокой сделке со своей совестью, ибо речь шла об исполнении решения суда, а не о самом расследовании. Но разве народ только тогда стал роптать? Или только тогда начали судьи замечать его ропот?), «…но в любом случае синьор дон Франческо может не беспокоиться, ибо такие бесчестные люди, как оба осужденных, не могут своим оговором бросить тень на репутацию синьора дона Джованни». И все же оговор каждого из этих двух бесчестных людей был использован против третьего! А сами судьи столько раз называли их показания «правдой»! И в самом приговоре постановили, что по объявлении оного обоих злоумышленников надлежит вновь подвергнуть пыткам, дабы заставить их выдать своих сообщников! И их показания привели к новым пыткам, затем к новым признаниям, затем снова к пыткам и, если этого недостаточно, то и к пыткам без всякого признания!
«Так что, — пишет в заключение своего сообщения секретарь, — мы вернулись к господину коменданту и доложили ему обо всем происшедшем, а он ничего не сказал, но сильно огорчился, и огорчение его было так велико, что через несколько дней он скончался».
Вышеупомянутый адский приговор гласил, что преступников надлежало отвезти на телеге к месту казни, по дороге пытать калеными щипцами, отрубить правую руку перед лавкой Мора, колесовать и оставить на колесе в подвешенном состоянии, перерезать глотку спустя шесть часов, трупы сжечь, а пепел выбросить в реку, а по разрушении дома Мора воздвигнуть там столб, именуемый позорным, запретив навечно всякое строительство на его месте. И если что-то еще и могло усилить ужас, негодование и сострадание, так это упорство, с которым оба несчастных, даже после объявления им столь жестокого приговора, продолжали подтверждать и расширять свои показания и все по той же причине, которая заставила их клеветать на себя вначале. Еще не угаснувшая надежда избежать смерти — и притом какой смерти! — тяжесть истязаний, которые чудовищный приговор заставил бы считать почти пустяковыми,
