Избранное - Алессандро Мандзони
Подведем итоги. Судьям надо знать, как решился цирюльник на столь тяжкое преступление, если им руководили столь мизерные интересы? Мора им в ответ: «Пусть вам растолкует инспектор, он-то все знает и про себя, и про меня», — то есть отсылает их к другому за объяснением своих внутренних побуждений, дабы они могли уяснить себе, что за неведомая причина оказалась способной толкнуть его на столь ужасное решение. К другому, но к кому? К человеку, который отнюдь не признает соображений цирюльника, ибо объясняет преступление совсем другой причиной. Судьи же считают, что помехи устранены, что преступление, в котором признался Мора, не вызывает больше сомнений, и уверяются в этом настолько, что признают его виновным.
Конечно, отнюдь не невежество мешало им разглядеть отсутствие правды там, где ее не было, и не юриспруденция заставляла их так обращаться с нормами, установленными и предписанными самой юриспруденцией.
ГЛАВА V
Обещанием безнаказанности и пытками удалось получить два разных объяснения одного и того же преступления, и хотя судьям этого показалось достаточным для вынесения двух приговоров, посмотрим все же, как они трудились, чтобы по возможности слить воедино обе истории. Давайте наконец посмотрим, обнаружилось ли в самом деле, что судьи приняли на веру эту версию.
Сенат одобрил решение своих представителей и дал ему дальнейший ход. «Заслушав все, что вытекало из признания Джанджакомо Мора, — говорилось в его постановлении, — обсудив его предыдущие поступки и взвесив всевозможные обстоятельства», — кроме наличия двух главных виновников одного и того же преступления, двух различных побудительных причин и взаимоисключающих фактических показаний, — «сенат постановил подвергнуть означенного Мора новому тщательному допросу, но без пыток, дабы заставить его лучше объяснить свое признание и выдать других участников, сообщников и пособников преступления и, когда после нового расследования он правдивым рассказом признает себя виновным в изготовлении смертоносной мази и в передаче ее Гульельмо Пьяцце, предоставить ему срок в три дня для своей защиты. Что же касается Пьяццы, то его надлежит допросить, не имеет ли он добавить чего-либо нового к своему признанию, выглядевшему неполным, и в случае отказа, признать виновным в применении означенной мази и дать ему такой же срок для защиты». Другими словами, предписывалось извлечь все, что возможно, из того и другого, но в любом случае оба признавались виновными, каждый на основании собственного признания, хотя одно противоречило другому.
Допрос Пьяццы начали в тот же день. Добавить ему было нечего; он и не догадывался, что судьям стало известно что-то новое. Быть может, обвиняя невинного, он не предполагал, что создает себе обвинителя. Его спросили, почему он не сознался в том, что поставлял цирюльнику слюну умерших от чумы, необходимую для изготовления мази. «Ничего я ему не давал», — ответил тот в тщетной надежде, что люди, поверившие неправде, поверят и правде. Расспросив его и так и эдак, ему заявили, что за отказ сказать обещанную правду он больше не может и не должен пользоваться предоставленной ему безнаказанностью. Тогда он тут же заявил: «Правда, синьор, означенный цирюльник просил меня достать ему указанную вещь, и я принес ему ее для изготовления означенной мази». Соглашаясь со всем, обвиняемый еще надеялся оградить свою безнаказанность. Далее, то ли для того, чтобы придать себе больше важности, то ли для того, чтобы выиграть время, он добавил, что деньги, обещанные ему цирюльником, должны были быть получены от одного «большого человека» и что он узнал об этом от самого цирюльника, который, однако, остерегался назвать его имя. Пьяцце явно не хватало времени, чтобы придумать какое-нибудь имя.
На следующий день об этом спросили Мора, и бедняга, возможно, что-нибудь и придумал бы, как это не раз случалось прежде под пыткой. Но как мы знаем, сенат в этот раз запретил применение пыток, быть может, для того, чтобы признание обвиняемого, подтверждения которого добивались судьи, выглядело не столь явно вынужденным. Поэтому в ответ на вопрос: «Разыскивал ли обвиняемый сам означенного инспектора… и обещал ли ему кучу денег?» — Мора ответил: «Нет, синьор, да и откуда, Ваша милость, взять мне кучу денег?» В самом деле, они могли бы вспомнить, что вся наличность, обнаруженная при тщательном обыске, произведенном у обвиняемого при аресте, состояла в пяти грошах (двенадцати с половиной сольди), спрятанных в глиняном горшке. Будучи спрошен о «большом человеке», Мора ответил: «Ваша милость, вы же не хотите ничего другого, кроме правды, а правду и даже больше я вам сказал, когда меня пытали».
В двух извлечениях из протокола ничего не сказано о том, подтвердил ли обвиняемый свое прежнее признание; если же, как надо полагать, его и заставили это сделать, то в вышеприведенных словах заключался протест такой, быть может, не осознанной им силы, которая не должна была укрыться от судей. Между прочим, для всех законоведов, от Бартоло, даже от Глоссы, до Фариначчи, было и оставалось всегда общим правилом и аксиомой юриспруденции положение о том, что «признание, вырванное пытками, примененными без законных оснований, является бесполезным и недействительным, даже при тысячекратном его подтверждении обвиняемым без пыток»: «etiam quod millies sponte sit ratificata».
После чего ему и Пьяцце были предъявлены, как тогда говорили, результаты следствия (то есть зачитали обвинительный акт) и положили срок в два дня для защиты, почему-то на день меньше, чем постановил сенат. И тому и другому назначили защитника, однако защитник Мора от него отказался. Верри предположительно связывает это с причиной, к сожалению, не слишком необычной в этом стечении обстоятельств. «Ярость толпы, — говорит он, — достигала в те времена такой степени, что защита несчастной жертвы считалась позорящим и дурным делом». Но в печатном извлечении, которое Верри, должно быть, не видел, отмечена подлинная причина, не менее, пожалуй, странная, а с другой стороны, еще более отвратительная. В тот же день, второго июля, нотариус Маури, будучи вызван для защиты Мора, заявил: «Я не могу принять поручения, во-первых, потому, что я нотариус по уголовным делам, не уполномоченный брать на себя защиту, а во-вторых, не являюсь ни прокурором, ни адвокатом; поговорить с ним я поговорю, чтобы доставить вам удовольствие, но защищать его отказываюсь». Человеку, обреченному на казнь (и какую казнь! среди скольких мучений!), человеку, лишенному связей и изворотливости, которому, кроме них, не на кого было положиться, давали в качестве защитника
