Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия
Ну вот, опять здрасте-приехали…
Хорошо, а вы кем бы были в этой иерархии?
– Я бы не главный был, я был бы первый зам. А главный… Главный редактор должен а) не мешать и б) любить свой коллектив… Пелевин! Его никогда не было бы видно, и ему все было бы по барабану. А где главный? А он в астрале. Он всегда пребывал бы незримо, звонил бы раз в год и говорил: все чушь, не тем занимаемся. Шикарно. Ха-ха-ха.
Сам Быков при всем своем колоссальном опыте ни разу нигде не был главным редактором; его инстинктивно пугает эта должность – потому что в России, по его мнению, начальник всегда должен быть надсмотрщиком. Быков же причисляет себя к «коренному населению»; чтобы понять, что это значит, следует упомянуть о романе «ЖД» – который он пишет уже не первый год, из-под которого неожиданно, вне очереди, выскочил спровоцированный Бесланом «Эвакуатор».
Этот роман построен на исторической теории Быкова. Неспециалисту трудно судить о степени ее оригинальности, но Быков, похоже, возлагает на нее большие надежды и беспокоится за копирайт – до такой степени, что не выдерживает и обнародует ее раньше книги, в «Философических письмах» на russ.ru, «ибо романы пишутся долго, а неумолимая деградация России происходит на наших глазах». В самом кратком изложении теория состоит в том, что в истории России вот уже много веков повторяется один и тот же цикл «реформы-заморозки-оттепель-застой». Вырваться из этого круга невозможно, потому что Россия – захваченная страна.
Это его «больная мысль».
– Вот погиб Масхадов. Огромному количеству людей его жалко. В России любят врагов – потому что на подсознательном уровне надеются, что враг освободит. Только в захваченной стране своего начальства боятся больше, чем врага. А у меня нет симпатий к внешнему врагу, для меня враг есть враг, и мне Масхадова не жалко. Он был хороший солдат? Да, но этот хороший солдат воевал против моей страны. Я ее чувствую своей. Это не страна Александра Казинцева и Владимира Бондаренко (заместитель главного редактора журнала «Наш современник» и главный редактор газеты «День литературы»), они сюда пришли, как варяжское племя, – напали на добрый и кроткий, безответный народ и стали княжить по своим бесчеловечным северным законам. Вот их я не люблю, это не их страна, и они не имеют на нее права, это моя страна.
Статья о праве называть эту страну «своей» стоит первым номером в его личной конституции. Этот род одержимости связан с тем, что Быкова преследует параноидальная идея, будто его самого считают захватчиком. («Еще обидней от мысли, что какая-нибудь тварь напишет: „Вот жид, так хоть помер как человек“», – жалуется он в бесланском репортаже.) Удивительно, как интенсивно он это переживает – в конце концов, как говорил Битов, «нерусских поэтов не бывает».
– К сожалению, мысль о том, что страна захвачена, пришла ко мне слишком поздно. А до этого я искренне пытался полюбить ее в таком виде. У меня был комплекс вины перед народом. А потом я понял, что я-то как раз представитель коренного населения, потому что у меня нет черт начальника. Это коренное население обречено, оно погибнет, истребленное захватчиками.
Среди захватчиков выделяются два типа: «варяги» (сторонники сохранения государства ценой истребления народа) и «хазары» (сторонники разложения государства, навязывающие свои псевдолиберальные ценности, тоже истребляя коренное население). Если к захватчикам типа «варягов» представитель коренного населения Быков испытывает презрительное недоумение («Что они будут делать потом – для меня загадка. Беседовать со звездами? Захватывать остальное человечество? Выкладывать из ледяных кубиков слово „Вечность“, которое, при всем желании, как известно, не выложишь из букв „ж“, „о“, „п“ и „а“?»), то к «хазарам» – особую нутряную ненависть. Это видно, когда я заговариваю с ним об одном известном шансонье, с которым он вместе работает.
– Он не вызывает у меня лично никаких враждебных чувств: милый, доброжелательный. Но идеологически это одно из самых враждебных мне явлений – и глубоко неприятных. Во-первых, это апофеоз панибратского отношения к культуре – такая домашняя семантика, доведенная до абсурда. Он якобы настолько дома в русской культуре, что тем самым низводит эту русскую культуру до халата. Панибратское отношение с Пушкиным… Вы никогда не задавались вопросом, почему апологетов тартуской школы всегда интересуют две вещи: первое, «домашняя семантика» – дневники, личные отношения… да, дискурс тапочек. А второе – всегда почему-то их интересует срамной низ, двести пятьдесят словарных значений слова „х**“, инцестуозные мотивы, перверсивные мотивы. Почему даже умнейшего из них – Александра Эткинда – так болезненно интересует проблема пола? Они все плохие люди, они любят грязь. Во-вторых, они все немного каббалисты. Теоретизирования, многочисленные дикие многоглаголания, с научным лексиконом, приблатненные – это то, что я называю тартуский суржик, на котором он поет. Вот это тождество блатоты и структурализма доказывает их глубокое нравственное родство… А главное, что меня раздражает, что это все делается с такой доброй улыбкой, но за всем этим стоит такая страшная пустота, такой холод. Это для меня олицетворение всего, что я не люблю в «хазарской» культуре. Это люди, которых больше всего волнуют проблемы перцепции, как это будет воспринято. Проблемы промоушна. Вот недавно Псой Короленко в рецензии на Льва Лосева написал, что поэзия перестает быть престижным занятием. Человек, такое написавший, пусть стихов не пишет. Всё.
Тут Быков неожиданно распахивает рубаху и демонстрирует мне свои подтяжки:
– Лосев подарил.
Подтяжки выглядят убедительно.
Согласно быковской теории, среди коренного населения, бесконечно двигающегося по кругу, как бомж, спящий в первом вагоне метро на кольцевой линии, в тот момент цикла, который называется «заморозок», открывается «единственная вакансия поэта». Его функция – сказать этому населению правду о том, что на самом деле оно никуда не движется, а ездит по кругу в поезде, теряя вагоны. Быков не слишком делает вид, что не интересуется этой вакансией, а она открывается как раз сейчас, поскольку Россия вступает в стадию заморозка. Его страшно занимает этот «тип литератора, в одиночку становящегося литературой». Через пару недель после «Эвакуатора» в «Молодой гвардии» выйдет быковская биография Пастернака – его предшественника на этой должности.
Претензии Быкова, безусловно, небезосновательны. У него легкая, пушкинская рука, в которой бугрятся «бунинские мускулы». Он фантастически плодовит. Он запойно делает журналистику, преподает, копается в архивах, сидит во всех интернетовских форумах сразу, по ночам читает Стивена Фрая, сочиняет хорошие стихи («П**да, п**дою» не в счет). В соавторстве с женой Быков выпустил книгу «В мире животиков», которая предлагалась школам как альтернативный учебник по зоологии (!!!). У него на тот момент, когда мы беседовали с ним, было три опубликованных романа и один дописывался; из этих четырех как минимум два – структурообразующие для своего времени. Роман он в состоянии написать за два месяца; именно за этот срок сделан «Эвакуатор».
Время, между тем, позднее – и охранники осведомляются, когда мы собираемся покинуть помещение и с какой стати на рабочем столе стоят бутылки из-под алкоголя. Похоже, пора сваливать.
– Послушайте, а что же во-вторых?
– В каких – вторых?
– Ну, вы сказали, что не надо валить, во-первых, потому, что Россия придает масштаб. А во-вторых?
– Во-вторых? Во-вторых, Россия – в некоем смысле страна очень милосердная. Она временами так глупа, и быт ее так плох – власть, во всяком случае, – что вы на фоне этого всегда в шоколаде. У вас всегда есть дополнительный стимул себя уважать: все такие, а я не такой, я что-то пытаюсь сделать. Это очень важное ощущение для пишущего человека. Так что валить не надо, вам, во всяком случае. И мне не надо.
– А как же «Эвакуатор»? Эти ваши Игорь с Катькой, они же улетают на лейке.
– В «Эвакуаторе» как раз довольно недвусмысленно прописано, что с Колымы не убежишь. Куда бы вы ни приехали, вас встретит одно и то же. Не потому, что там плохо, а потому, что вы такой. Это такой закон. Мир никогда не будет гостеприимен к людям, которым плохо в России. Кому плохо в России, тому плохо везде.
Поющий фонтан
– Нет, не обязательно, главное для нас, чтобы было видно Гену и Чебурашку, – доносится из-за спины, и мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, кто это: голос, словно бы иронизирующий над собственной многозначительностью, характерные паузы и нажимы – «парфёновская интонация» узнается моментально, не хуже, к примеру, рената-литвиновской.
Пока он прячет телефон, у меня есть секунда рассмотреть собеседника. По роду деятельности Парфёнов с головой погружен в прошлое, однако на библиотечную калошу не похож – хотя и в Бриони не разряжен, как обычно в телевизоре.
