Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия
– Слушайте, если бы у Окуджавы была в свое время возможность петь на улице – он бы пел на улице.
Но он же не рассказывает бабушкам о Маркесе и захвате России.
– У меня нет такой возможности. Но ведь и кран – симптом захвата России… – Тут он неожиданно переходит в наступление: – Вот вы тоже недурной критик, а тем не менее пишете про бодибилдинг, гоняли на каких-то мотоциклах…
Я начинаю протестовать: давно, раньше.
– И тем не менее. Ну, считайте, это мое экстремальное хобби. Ты берешь трубку, и тебя могут в прямом эфире послать или сказать: «Путин – диктатор», и программа после этого перестанет существовать. Или какой-нибудь идиот начинает рассказывать, как у него таракан живет ручной. Вот такой у меня экстрим. Потому что я, в силу своих физических данных – «он тучен и одышлив», как сказано о Гамлете, – не могу заниматься экстремальным спортом, потому что я буду смешон в этом качестве.
Сделав несколько глотков из бутылки «Балтики», он зачем-то добавляет:
– Я езжу на велосипеде, но стараюсь делать это вдали от чужих глаз.
Быков крупный, может быть, рембрандтовский даже мужчина; но в его размерах уж точно нет ничего патологического; всякий, кто видел его хотя бы и во «Времечке», скажет то же самое; сам он, однако ж, говорит о своих габаритах так много, будто ему редко удается протиснуться в стандартную дверь, не приложив при этом каких-то специальных усилий.
– Потом, конечно, и деньги тоже, – возвращается он к «Времечку».
Аргумент «деньги» я отказываюсь принимать – неинтересно.
– Нет, интересно, – неожиданно артачится Быков, – это деньги, сопоставимые с газетой. В результате я могу себе позволить издавать стихи – и свои, и некоторых нравящихся мне людей: Игоря Юркова покойного.
Вспоминаю, что роман «Эвакуатор» тоже начинается с фразы про деньги: «И потом, – сказал Игорь, – у нас живые деньги», – после чего рассказывает о том, как у них на планете вместо денег – зверьки, за которыми надо ухаживать, «причем сбербанк называется звербанк». Неужели это так его беспокоит?
– А вас нет?
– Да, но это в высшей степени приватные мои проблемы.
– Нет, как доказал Чуковский, Некрасов ввел в русскую литературу тему денег.
Несмотря на то что у Быкова оказался такой влиятельный предшественник, мне все же кажется, что человек, работающий на трех довольно видных работах – «Собеседник», «Огонек», «Времечко» – и подхалтуривающий еще на десяти, явно не должен волноваться очень уж сильно по поводу нехватки наличности.
– Меня это очень сильно волнует. Я живу с эсхатологическим мироощущением. У меня есть ощущение схлопывающегося пространства, замерзающей полыньи, серошеечное ощущение. Мне кажется, что скоро перестанет быть журналистика нужна, книжки, что мы вступим в варварство. Как Юнна Мориц писала: «Мы встретим ночь с блаженством и тоской любовников на тонущем линкоре». Наверное, это ощущение присуще последним представителям определенных прослоек. Вот Блок так – простите за аналогию – чувствовал себя последним в роду и очень удивился, когда у него родился сын. Я – последний представитель советской интеллигенции, ее последнего поколения. На моих глазах кончилась огромная империя, которая, как я полагал, меня уж точно переживет. Я жду цунами – даже глядя на абсолютно ровные воды. Я типичный советский ребенок, стоял в очередях, на мне кончалось довольно часто. Это очень плодотворно в лирическом отношении, но в бытовом – ужасно. Все время ждешь, что газета закроется, программу распустят…
Обжегшись на молоке, на воду дуют: Быкову приходилось переживать не только страх перед цунами, но и реальный потоп. После кризиса 1998-го, с только что родившимся ребенком, он теряет работу – и идет преподавать литературу в свою бывшую школу. Жалко, я не знал об этом, иначе попытался бы туда проникнуть – благо, рядом. С Быковым вообще интересно говорить о литературе. Вся западная литература расхлебывает фабулы, открытые в России, – даже «Твин Пикс», по Быкову, построен на идее романа Синявского.
– Русская литература по сюжетной изобретательности не имеет себе равных. Она немного аморфна по форме, немножечко тягомотна, но тут как раз такой подтянутой ей быть не нужно. По пейзажу русскому, по ее темпоритму сжатая короткая проза у нас приживаться не должна. Именно поэтому, может быть, «Оправдание» нравится процентам десяти читателей, а «Орфография» – практически всем. Я люблю рыхлую книгу, потому что в ней свободно, как в халате.
Можно ли модернизировать рыхлую русскую литературу западными прививками?
– Это все равно как сделать Обломову прививку пиджака.
Не факт, что после следующего кризиса Быков пойдет рассуждать об обломовском халате именно в эту школу. В числе прочего он сообщает мне, что готовится к приобретению некой недвижимости и регулярно бегает в банк пополнять счет. Но даже если все это правда, все равно этот некрасовский «дискурс денег» вызывает подозрения. Честно говоря, я не удивлюсь, если однажды встречу его в нашем гастрономе – в том углу напротив мясного отдела, откуда слышен звон игрального автомата.
– Жизнь на грани – она подзаводит. Это такое самоутешение: а мы – авантюристы. Мы – веселые авантюристы. Бывает, едешь в какую-то командировку, вещи собраны, сумка стоит, до поезда 20 минут – а уходить из дому не хочется. Говоришь: «Я веселый авантюрист, я беззаботный бродяга, я журналист, я фронтовой корреспондент, я первым врываюсь в города – берешь сумочку и чапаешь. И через три шага уже чувствуешь себя хорошо.
Быков действительно давал боевую журналистику из горячих точек.
– Есть ощущение, что какие-то вещи надо видеть. Впрочем, он утверждает, что, например, обо всем происходившем в Киеве он знал и так – по флоберовскому «Воспитанию чувств», где описывается революция 1848 года.
– Я до этого Флобера не любил, перечитал – думаю: мать моя, мамочка, как все точно.
Третьего сентября в Беслане он стоял рядом со школой – не понимая еще, что там должно случиться.
– У меня было идиотское чувство, что там пронесет, обойдется. Я не чувствовал ужаса поначалу. Поэтому, когда все не обошлось, это был шок, о котором я не стал писать, потому что сейчас развелось очень много скорбящих людей, помогающих детям Беслана, они все добрые такие. Среди них есть люди искренние, они о своей скорби по большей части молчат. А вот Лицемерным Подонкам – им плевать на детей Беслана, они думают о своей моральной чистоте, о самоутверждении, о том, как свалить кровавый режим. При этом они не представляют, что режим, который настанет после этого, будет в десять раз более кровавый. Сентиментальных любителей маршей протеста в защиту материнства и детства я ненавижу всеми силами. Поэтому я должен был там быть, чтобы иметь моральное право с ними разговаривать. У них любимый аргумент: а вы там были? – был. Надо иметь моральное право сказать: я там был, я все видел, вы врете.
Розенталь интеллигентской нравственной орфографии, Быков, пожалуй, слишком часто произносит фразу «вы врете» – за что в течение многих лет подвергается остракизму со стороны «литературного сообщества». Несмотря на более чем внушительную библиографию, статус Быкова в современной литературе не вполне ей соответствует. Быков жестко оппонирует сразу нескольким влиятельным кланам. Ему ничего не стоит вытереть ноги о людей из кружка журнала «Новое литературное обозрение», распечь Татьяну Толстую или устроить публичную порку какому-нибудь постмодернисту из старой газеты «Сегодня». Он много крови попортил мракобесам из «Завтра». Среда, где он чувствует себя своим, связана с братьями Стругацкими, Житинским, Лазарчуком и Успенским, которым он, надо полагать, и демонстрирует свое феноменальное знание песен Щербакова и Новеллы Матвеевой. Можно сколько угодно смеяться над этой каэспэшно-кабэшно-ниишной линией, но не следует забывать, что второй человек оттуда же – и единственный его крупный союзник – Пелевин.
Этого союзника, впрочем, он довольно ощутимо лягнул в «Эвакуаторе» – «Книга оборотня» ему активно не нравится. А что ему вообще нравится в современной литературе? Глупо задавать такой вопрос напрямую, и я спрашиваю Быкова, как могло бы выглядеть идеальное издание, в котором работала бы писательская dream team.
Он берется за формирование штата с энтузиазмом.
– Значит, так. Колумнист – Лимонов. Исторические очерки – Акунин, популяризатор замечательный. Отдел писем – Татьяна Толстая и Дуня Смирнова: элегантно посылать читателя и обрабатывать жалобы, превращая их в фельетоны. Улицкая – отдел «Нравы», бытовые очерки. Петрушевская – судебная и медицинская хроника. В очередь с Сорокиным. Сорокин на расчлененке. Иностранный отдел – Болмат: убедительно описывает заграницу. В очередь с Михаилом Шишкиным. Ответственный секретарь Юзефович – самый дисциплинированный писатель с самым четким стилем, которого я знаю. Еще в газете должен быть обязательно кто-то такой, кто ничего не делает, но создает атмосферу… Житинский. Человек, вокруг которого все расцветают и делаются феноменально доброжелательными. А, пожалуй, он был бы у меня издателем, потому что у него издательство очень хорошо поставлено. С ним бы мы всегда по деньгам договорились.
