Избранное - Алессандро Мандзони
Правда, мы видели, что показания первого, совершенно никчемные, не давали им никакого права на это. Но раз уж они во что бы то ни стало хотели воспользоваться ими, надо было, по крайней мере, сделать так, чтобы обвиняемый не менял их. Ведь скажи они сразу свое «вряд ли…» и не сумей Пьяцца вывести их из затруднения, переменив форму своих показаний на менее странную и не противоречащую ранее сказанному (на что было мало надежды), то им пришлось бы выбирать: оставить в покое Мора или арестовать его после того, как они сами, так сказать, опротестовали подобное решение.
Замечание судей сопровождалось ужасным предупреждением: «А посему, — сказали они, — если он не решится сказать все начистоту, как обещал, то может быть уверен, что, преуменьшая свою вину или скрывая все то, что произошло между ним и означенным цирюльником, он лишится обещанной безнаказанности и, наоборот, сохранит ее, если скажет правду».
Из этого видно, и мы об этом говорили выше, какую выгоду могли извлечь судьи из того, что они не обращались к губернатору с просьбой о предоставлении безнаказанности обвиняемому. Ведь будь она предоставлена им самим со ссылкой на королевский авторитет и доверие и имей вид торжественного акта, занесенного в судебное дело, с ней нельзя было бы обходиться с такой легкостью. А слово, данное аудитором, могло быть взято назад кем-нибудь другим.
Заметим, кстати, что просьба о безнаказанности Баруэлло была направлена губернатору 5 сентября, то есть после того, как Пьяцца, Мора и некоторые другие несчастные были преданы казни. Тогда уже можно было не бояться упустить кого-нибудь из них: зверь насытился и не должен был больше рычать столь властно и нетерпеливо.
При этих словах инспектору, упорно не желавшему оставлять своих злосчастных намерений, пришлось сильно призадуматься, но он так и не смог ничего из себя выдавить, кроме прежней истории. «Ваша милость, — сказал он, — за два дня до получения мази я встретил означенного брадобрея на улице Порта Тичинезе в компании каких-то трех незнакомцев; увидев меня, он сказал, что припас для меня мазь, и в ответ на мой вопрос, не Даст ли он мне ее сразу, ответил отрицательно и не объяснил, какими свойствами она обладает. Впоследствии, вручая мне мазь, он сказал, что ею следует вымазать стены, чтобы заразить людей чумой, однако я не спросил его, пробовал ли он сам это делать». В сущности, это была та же самая история, если не считать, что сначала он заявил, что цирюльник ничего ему не сказал, а он сам догадался, что означенная мазь ядовита, потом же он добавил, что именно цирюльник сказал ему, «что мазь умерщвляет людей». Невзирая на это противоречие, его спросили, что за люди шли вместе с означенным цирюльником и как они были одеты.
Кто шел с цирюльником, инспектор не знал, но сказал, что, наверное, соседи Мора. Как они выглядели, он не помнил, но заявил, что все сказанное им — сущая правда. На вопрос, может ли он все повторить на очной ставке, ответил утвердительно. Тогда для того, чтобы смыть с него бесчестье и дать ему возможность обвинить другого несчастного, его вновь подвергли пытке.
Времена пыток, слава богу, довольно далеки, и вышеприведенное утверждение нуждается в объяснении. Римское право предписывало, чтобы «свидетельство гладиатора или другого подобного лица не принималось в расчет без предварительных пыток». В дальнейшем юриспруденция установила категорию людей, считавшихся бесчестными, к которым должно было применяться указанное правило; и преступник, добровольно или поневоле сознавшийся в своей вине, относился именно к этой категории. Вот, следовательно, как понималось утверждение, что пытка очищает от бесчестья. Как человек бесчестный, рассуждали тогда, сообщник не заслуживает никакого доверия, но раз он утверждает какие-то вещи вопреки своим жизненным, насущным интересам, то можно считать истиной то, что заставляет его так говорить. Итак, преступнику, выступающему обвинителем, предлагают либо отказаться от обвинения, либо подвергнуться пыткам. Если он упорствует в своем обвинении, то от слов переходят к делу. Если он упорствует и под пыткой, то его показания становятся достоверными, ибо пытка очистила его от бесчестья, вернув ему авторитет, которого он не мог иметь в своем прежнем состоянии.
Почему же тогда не заставили Пьяццу подтвердить под пыткой свое первое показание? Тоже для того, чтобы не лишиться свидетельства, весьма невразумительного, по столь необходимого для ареста Мора? Конечно, такое упущение делало арест еще более незаконной операцией, ибо признавалось, что обвинение бесчестного лица, не подтвержденное пыткой, могло дать основание, как и любая другая неполноценная улика, для сбора дополнительных сведений, но не для преследования других лиц. Что же касается порядков, принятых в миланском суде, то вот что о них говорит в весьма общей форме Кларус: «Для того, чтобы показание сообщника могло быть принято на веру, надо было, чтобы он подтвердил его под пыткой, так как, будучи в силу своего преступления лицом бесчестным, преступник не мог быть допущен к свидетельствованию без предварительной пытки, ибо так принято у нас (et ita apud nos servatur)».
Была ли, наконец, законной хотя бы та пытка, которой Пьяцца подвергся на последнем допросе? Нет, конечно, и она противоречила закону, ибо была предписана ради подтверждения обвинения, достоверность которого нельзя было доказать никоим образом, так как оно явилось результатом обещанной безнаказанности. Посмотрите, например, как об этом предупреждает их Босси: «Поскольку пытка является непоправимым злом, то лучше воздержаться от напрасного мучительства преступника в подобных случаях, то есть когда отсутствуют другие презумпции или улики преступления».
Но что же это? Закон, выходит, нарушался в обоих случаях, независимо от того, назначалась или не назначалась пытка? Конечно, и нет ничего удивительного в том, что человек, избравший ложный путь, оказывался вдруг перед двумя сразу, из которых ни один не был хорошим.
Впрочем, легко догадаться, что пытка предписанная для того, чтобы заставить преступника пересмотреть обвинение против другого, должна была оказаться менее действенной, чем та, которая привела его к оговору самого себя. В самом деле, инквизиторам не пришлось на этот раз вносить в протокол скорбные восклицания, записывать крики и стоны: обвиняемый спокойно изложил свою прежнюю версию.
Его дважды спросили, почему он не признался сразу, на первых же допросах. Видно, голову им сверлила мысль, а душу томило сомнение, не внушена ли обвиняемому вся эта глупая
