Избранное - Алессандро Мандзони
Среди бумаг нашли затем какой-то рецепт, который аудитор отдал в руки цирюльнику, потребовав у него объяснений. Тот разорвал эту бумажку, ибо в суматохе принял ее за рецепт снадобья. Клочки немедленно были подобраны, и мы увидим, как этот ничтожный случай был в дальнейшем использован против несчастного.
В выписке из протокола не говорится, сколько человек было арестовано вместе с цирюльником. Рипамонти утверждает, что в тюрьму отправили всех домашних и слуг: молодых парней, подмастерьев, жену, сыновей и, видимо, даже родственников, если они там были.
Выходя из дома, куда ему не суждено уже было вернуться, из дома, который был обречен на снос до основания, дабы уступить место позорному столбу, Мора воскликнул: «Я ни в чем не виновен, будь я виновен, меня покарал бы бог: после этого зелья я ничего больше не делал, а коли в чем провинился, пощадите».
Его допросили в тот же день, особенно допытывались о щелоке, найденном у него дома, и о его отношениях с инспектором. На первый вопрос он ответил: «Синьор, я ничего не знаю, щелок готовили женщины, спросите у них, они вам все скажут; о щелоке я знал ровно столько, сколько о том, что угожу сегодня в тюрьму».
Касательно инспектора Мора рассказал, что должен был отдать ему баночку с мазью, и пояснил, из чего она сделана. Других отношений, сказал он, с ним не имел, если не считать, что с год тому назад тот приходил к нему домой и просил его как брадобрея оказать ему обычные услуги.
Тотчас же допросили сына. Вот тогда-то бедный парнишка и повторил глупую сплетню о баночке и пере, которую мы приводили вначале. Впрочем, допрос ничего не дал, и Верри замечает в одном из примечаний, что «следовало бы допросить сына цирюльника о щелоке, дабы узнать, как долго последний оставался в котле, из чего готовился и для чего служил, тогда бы дело, возможно, несколько прояснилось». «Но, — добавляет Верри, — кое-кто опасался, что цирюльника не в чем будет тогда обвинить». Вот где собака зарыта!
Однако о том же допросили и несчастную супругу Мора, сказавшую в ответ на разные вопросы, что дней десять — двенадцать тому назад она затеяла стирку, что щелок обычно разводила для хирургических целей, и потому он оказался в доме, но что тот, который был найден, еще не применялся за ненадобностью.
Обнаруженный щелок отдали на экспертизу двум прачкам и трем врачам. Первые сказали, что это щелок, но не такой, как обычно, вторые — что это вовсе не щелок. И те и другие исходили из того, что осадок был клейким и тянулся нитью. «Но разве не естественно, — говорит Верри, — найти в цирюльне, где наверняка стирались салфетки, испачканные кровью и притираниями, какую-то вязкую, жирную, желтую жидкость, к тому же простоявшую несколько летних дней?»
Но в конечном счете и эти поиски ничего не вскрыли, а лишь запутали следствие в противоречиях. И защитник Падильи с полным основанием заключает, что, «читая обвинительный акт, не видишь никакого состава преступления, являющегося необходимым условием и предпосылкой для обвинения в действиях столь компрометирующих и наносящих непоправимый вред». И далее он отмечает, что установить состав преступления было тем более необходимо, что приписываемый преступлению результат — гибель огромного количества людей — мог быть вызван и естественной причиной. «Ведь из тех же неясных соображений, — продолжает он, — математики в своих построениях, вместо того, чтобы обратиться к житейскому опыту, относили мор за счет дурного расположения звезд, которые в 1630 году не предвещали ничего иного, кроме чумы, и наконец, достаточно было взглянуть на множество славных городов Ломбардии и Италии, обезлюдевших и опустошенных чумой, где вовсе и не помышляли ни о каких болезнетворных мазях». Даже заблуждение приходит здесь на помощь истине, которая, впрочем, в том не нуждается. Но прискорбно видеть, как человек, сделавший это и другие подобные замечания, одинаково годные для доказательства призрачности самого преступления, человек, объяснивший пытками показания, обвинявшие его клиента, в другом месте говорит следующие странные слова: «Следует признать, что злой умысел означенных лиц и их сообщников, их стремление обобрать других и нажиться за чужой счет, как о том свидетельствует означенный цирюльник на стр. 104, подвигнул их на столь страшное преступление против собственной родины».
В уведомительном письме губернатору капитан справедливости так говорит об этом обстоятельстве: «Цирюльник схвачен, у него в доме найдены некоторые снадобья, представляющиеся весьма подозрительными по заключению экспертов». Подозрительными! Этим словом всякий судья начинает, но не кончает расследование, разве что себе вопреки пли испробовав все средства, чтобы докопаться до истины. Ведь если бы никто не знал или не догадывался, какие средства были тогда в ходу и могли применяться, если бы действительно кто-то хотел убедиться в ядовитых свойствах обнаруженной дряни, то человек, возглавлявший следствие, не замедлил бы сообщить об этом. Так, в упоминавшемся ранее письме, которым трибунал Санитарного ведомства извещал губернатора о великой беде, случившейся 18 мая, когда были измазаны стены города, говорилось также об испытаниях, проведенных с собаками «дабы удостовериться, заразны или нет обнаруженные мази». Но ведь тогда никто не попался под руку, кто бы мог быть подвергнут пытке и чьей смерти требовал бы возмущенный народ.
Но прежде чем окончательно припереть Мора к стене, судьи потребовали от инспектора более ясных и точных показаний, и читатель согласится, что они были необходимы. Его снова вызвали и спросили, истина ли то, что он говорил, и не припомнит ли он чего-нибудь еще. Тот подтвердил свои прежние показания, но не смог ничего добавить.
Тогда ему сказали, что вряд ли между ним и означенным цирюльником не было другого уговора, помимо упомянутого, ибо речь идет о столь серьезном деле, совершение которого не поручают другим людям, предварительно не условившись с ними всерьез и по секрету, а не мимоходом, как он утверждает.
Замечание было правильным, но запоздалым. Почему бы не сделать его раньше, когда Пьяцца по-своему излагал известные нам вещи? И зачем было называть их «истиной»? Неужели чувство истины было у них столь слабым, столь неразвитым, что потребовался целый день, чтобы заметить ее отсутствие? Это у них-то? Совсем наоборот. Оно было у них очень тонким, даже слишком тонким. Разве не сами они не поверили и не поверили сразу же, что Пьяцца ничего не слышал об измазанных стенах на улице Ветра и не знал имен депутатов прихода? Почему же в одном случае они столь дотошны, а в другом — столь доверчивы?
